Цимес - [55]
Я кивнул и проглотил слюну. Она по-прежнему стояла передо мной: чуть раскосые серо-зеленые глаза, матовая кожа и гладкие, почти детские коленки. На одной была свежая ссадина и капля запекшейся крови. И я вдруг захотел ее. Чудовищно и необъяснимо. Даже не как женщину, а как… неведомого зверька — гибкого, хитрого, опасного, который пока что и сам не осознал свою опасность и свою силу.
Я всегда любил зрелых женщин. Я и сейчас их люблю. То, что произошломежду нами — мной и Наташей, — случайность, ошибка, совершенно дикая, невероятная флуктуация. Этого ни в коем случае не должно было произойти — и все-таки произошло. И если кому-нибудь по ту или по эту сторону добра и зла захочется вменить это мне в вину, я поклянусь чем угодно — нет. Потому что дело не в возрасте, дело в сути. В том, что играет, поет, переливается всеми цветами неба и земли у нее внутри, — все это создано для меня и мое, и проклят будет тот, кто не понял бы меня.
Я не трогал ее — до прошлого лета. Я не мог и не хотел лишить ее детства. Смешно сказать… Мы встречались украдкой, чтобы держать друг друга за руки и болтать обо всякой ерунде. Она росла у меня на глазах и писала мне смешные письма, она посылала мне свои фотографии, от которых кипела кровь и мутилось сознание. Она так стремительно взрослела и однажды — вдруг — отдала мне себя навечно, не спрашивая и не сомневаясь. И от этой ее уверенности в себе, в своей прелести и силе, в правоте того, что должно было случиться, я потерял голову еще больше.
Июнь и небо. Пахнет свежескошенной травой. Домик-развалюха, зато на самом берегу. Под окном молодая береза, клевер и пчелы — они ведь любят, где сладко. Сладко ли ей сейчас? Впервые я задумываюсь о том, что чувствует женщина, которая рядом. Сколько их было… Я всегда был уверен, что им со мной хорошо. А сейчас… сейчас мне этого мало. Мне необходимо знать наверняка, что ей, Наташе, так же хорошо, как и мне. Не лучше, нет, потому что лучше не бывает. Потому что лучше — просто не может быть.
И что же это — такая власть женщины надо мной?
Неужели зло?
2
Все волнения, всю печаль
Твоего смятенного сердца
Гибкой иве отдай.
…лежать на стареньком одеяле прямо под яблоней и смотреть, как солнце клонится к горизонту. Там, за горизонтом, уже другой день, другая жизнь. Но разве это так уж обязательно — дожить до завтра? Счастье — вот, протяни руку и дотронешься. Наташина голова на моей груди, и этот сумасшедший запах лета и ее тела, и единственное, чего хочется на самом деле, — остаться в этом предзакатном сегодня навсегда, навсегда, навсегда…
— Как ты думаешь, зачем человек рождается на свет?
— Ну как зачем? Чтобы жить.
— И все?
— Конечно. А разве нет?
— Тогда это скучно. Должно быть что-то еще.
— И что же? Ты знаешь?
— Да. Но если я скажу, ты будешь смеяться.
— Не буду. Честное слово.
— Будешь, будешь. Ты все время надо мной смеешься, только я не обижаюсь. Потому что это ты, а не все остальные. Ты любишь.
— Кто это — остальные?
— Ну мама, папа, даже Рита. Все.
— И что? Разве они тебя не любят?
— Они заботятся, это совсем-совсем другое.
— Я думал — одно и то же.
— Вовсе нет. Любить — значит получать удовольствие.
— Наверное, еще и доставлять?
— Так в этом-то и фишка. Если нет, это просто… сожительство — по-вашему, по-взрослому. Как у…
— У кого?
— Да хотя бы у мамы с папой.
— Мне казалось, у вас хорошая, дружная семья.
— У нас обычная семья. Моим родителям достаточно того, что у них есть. Большего они не то что не хотят, просто не видят. Не знают, что оно существует. Хотя отец погуливает, — она усмехнулась. — Но, по крайней мере, никто хоть про это не знает.
Я смотрю на нее с удивлением: вот, оказывается, как…
— Никто, кроме тебя?
— Я хотела узнать и узнала. Ничего особенного.
— Но зачем?
— Просто интересно. Мне интересно про людей, понимаешь? Узнавать про них разные вещи, и вообще… Их слабости.
— Но как ты… Ты что, следишь за собственным отцом?
— Сейчас уже нет.
— А раньше, значит, — да?
— Значит. Мне с самого детства твердят, что жизнь нелегкая штука и надо быть готовой к трудностям.
— Да о каких трудностях ты говоришь? Ты же еще маленькая такая…
Наташа поворачивает голову и смотрит на меня — долго. Произносит:
— Ты уверен? — снова откидывается на спину и добавляет: — Самое трудное — это удержать счастье. И если кто-нибудь захочет этому помешать…
— И что же ты называешь этим словом?
— Быть с тем, кого любишь.
— И все?
— Нет, это только начало. Я хочу с каждым днем становиться для него все больше и больше необходимой. Хочу его всего — целиком.
— Так ты хищница?
— Я кузнечик в кулаке.
— Как? Кузнечик в кулаке? Что это?
— Первая строчка моего хокку.
— А ты разве?.. Почему же я не знал? И давно ты их… сочиняешь?
— Всю жизнь.
— И много их у тебя?
— Нет, только это: кузнечик в кулаке.
— Ну что ж… А ты знаешь, тебе идет. Пожалуй, и в самом деле…
— А еще я зверек. Твой зверек. Ты меня так называл — помнишь?
— Почему называл? Ты и сейчас мой зверек. И будешь им, и останешься им. Поняла?
— Давно, с первой минуты. А сейчас иди сюда. Иди ко мне. Скорее, ну…
Наше место — обычная скамейка в Нескучном саду, в стороне от аллей, совершенно незаметная посреди кустов шиповника. Еще прошлым летом мы набрели на нее и влюбились — в тишину, в запахи и друг в друга — снова.
Действие романа разворачивается во время оккупации Греции немецкими и итальянскими войсками в провинциальном городке Бастион. Главная героиня книги – девушка Рарау. Еще до оккупации ее отец ушел на Албанский фронт, оставив жену и троих детей – Рарау и двух ее братьев. В стране начинается голод, и, чтобы спасти детей, мать Рарау становится любовницей итальянского офицера. С освобождением страны всех женщин и семьи, которые принимали у себя в домах врагов родины, записывают в предатели и провозят по всему городу в грузовике в знак публичного унижения.
После восемнадцати лет отсутствия Джек Тернер возвращается домой, чтобы открыть свою юридическую фирму. Теперь он успешный адвокат по уголовным делам, но все также чувствует себя потерянным. Который год Джека преследует ощущение, что он что-то упускает в жизни. Будь это оставшиеся без ответа вопросы о его брате или многообещающий роман с Дженни Уолтон. Джек опасается сближаться с кем-либо, кроме нескольких надежных друзей и своих любимых собак. Но когда ему поручают защиту семнадцатилетней девушки, обвиняемой в продаже наркотиков, и его врага детства в деле о вооруженном ограблении, Джек вынужден переоценить свое прошлое и задуматься о собственных ошибках в общении с другими.
Повествование ведёт некий Леви — уроженец г. Ленинграда, проживающий в еврейском гетто Антверпена. У шамеша синагоги «Ван ден Нест» Леви спрашивает о возможности остановиться на «пару дней» у семьи его новоявленного зятя, чтобы поближе познакомиться с жизнью английских евреев. Гуляя по улицам Манчестера «еврейского» и Манчестера «светского», в его памяти и воображении всплывают воспоминания, связанные с Ленинским районом города Ленинграда, на одной из улиц которого в квартирах домов скрывается отдельный, особенный роман, зачастую переполненный болью и безнадёжностью.
Что скрывается за той маской, что носит каждый из нас? «Воображаемые жизни Джеймса Понеке» – роман новозеландской писательницы Тины Макерети, глубокий, красочный и захватывающий. Джеймс Понеке – юный сирота-маори. Всю свою жизнь он мечтал путешествовать, и, когда английский художник, по долгу службы оказавшийся в Новой Зеландии, приглашает его в Лондон, Джеймс спешит принять предложение. Теперь он – часть шоу, живой экспонат. Проводит свои дни, наряженный в национальную одежду, и каждый за плату может поглазеть на него.
Село Белогорье. Храм в честь иконы Божьей Матери «Живоносный источник». Воскресная литургия. Молитвенный дух объединяет всех людей. Среди молящихся есть молодой парень в инвалидной коляске, это Максим. Максим большой молодец, ему все дается с трудом: преодолевать дорогу, писать письма, разговаривать, что-то держать руками, даже принимать пищу. Но он не унывает, старается справляться со всеми трудностями. У Максима нет памяти, поэтому он часто пользуется словами других людей, но это не беда. Самое главное – он хочет стать нужным другим, поделиться своими мыслями, мечтами и фантазиями.
Скорее рассказ, чем книга. Разрушенные представления, юношеский максимализм и размышления, размышления, размышления… Нет, здесь нет большой трагедии, здесь просто мир, с виду спокойный, но так бурно переживаемый.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)