Цимес - [33]
Он все прекрасно помнит и все понимает, он такой же, как раньше, — во всем, кроме меня. Меня в нем не осталось совсем.
Мы по-прежнему живем в том же доме. Тот же океан, те же дюны, и чайки, и поющие пески. Почти каждый вечер и каждое утро мы гуляем вдоль берега. И я делаю вид, что держусь за него. Изредка он поворачивает ко мне лицо и что-то негромко говорит. Мне — своей, нет, нашей дочери. Наверное, он уверен в этом на самом деле, а я…
Я просто проживаю его — как жизнь.
С сумерками я вхожу к нему в кабинет, усаживаюсь напротив и молча жду, когда он поднимет на меня глаза. Иногда долго, но я привыкла. Зато можно будет укрыть его руку своей ладонью, поднести к губам, прижаться к горячей сухой коже и попросить:
— Левушка…
— Что, моя хорошая? Я и не заметил, как ты вошла. И почему по имени?
— Папа… Почитай мне, а? Можно?
И моя единственная любовь, мой муж, читает мне.
Знать бы, кому — кому из нас?
Его голос заполняет меня, переливается через край моего сердца, и когда луна разливает свое молоко, часы бьют в ладоши, а сверчки переходят на шепот…
Вот она — Точка Глубокой Грусти.
На одно короткое бесконечное мгновение…
Почти навсегда…
Я возвращаюсь. Я читаю свое имя в его глазах, узнаю себя его руками, его губами, его словами:
— Аня, Анечка, ты пришла? Почему так долго? Ну скажи, что бы ты хотела на ужин? Я приготовлю.
И я снова и снова отвечаю — не задумываясь ни на секунду, которой нет:
— Тебя. Отныне и навсегда, до скончания времен.
Аминь…
Запомни меня рыжей
— Хочу, чтобы ты забрал меня к себе.
— Что значит — к себе?
— Домой. К себе домой.
— О чем ты, воробей? О чем? Ты же сама знаешь, что это невозможно. Никак.
— Нет такого слова — никак. И невозможно — тоже нет.
Она сидит на диване, сложив ноги по-турецки, мнет и перебирает свои пряди. На ней лишь короткая полупрозрачная сорочка и массивный, весь в патине, серебряный браслет. А в рыжих волосах запутался солнечный луч.
В комнате столько солнца, что хочется снять не только одежду — даже кожу.
Я прижимаю к щеке высокий ледяной стакан с минералкой и смотрю ей в глаза. Долго.
— Ты совершенно права. Совершенно. Именно поэтому ты со мной всегда. Нет, не так. Мы вместе — всегда. Всегда и навсегда.
— Мы так договорились, да…
— Что значит договорились? Разве ты чувствуешь по-другому?
— Я чувствую холод, когда просыпаюсь одна. И тоже — всегда. Или почти всегда — какая разница? Забери меня к себе, ну? Иначе…
— Иначе — что? Что иначе, Катя?
— Иначе я приду к тебе сама. Вот возьму и приду. И останусь.
— А куда придешь-то?
— А вот дверь откроешь и увидишь.
— Ты мой воробушек. Маленький и до одурения рыжий. Дверь, она ведь давно открыта, распахнута она, понимаешь? Настежь. И ты уже бог знает сколько времени внутри. У меня внутри, во мне. Скажи, ну куда уж ближе? Ближе — невозможно. На самом деле. Никак…
Она вскидывает лицо мне навстречу, и прямо в глаза — солнце.
Тома, Тамара, царица Тамара — это моя жена. Ухоженная, по возрасту чуть пышная, в общем — красавица. Царицей она звалась еще до меня, то есть всегда. Потому что я у нее был первый, а в двадцать она уже родила Славку. То есть — до было у нее только детство и еще чуть-чуть.
А теперь вот — Катька.
Никакая не царица, просто птенец, птаха. Даже не птаха — пташонок. Залетел случайно в открытую форточку, головкой своей любопытной покрутил и сразу так прямо и уселся на протянутую ладонь — зернышки клевать. С таким безоглядным доверием, что выбора-то и нет. Хочешь не хочешь, а — твой.
Да, все ужасно обычно и точно, как полагается в таких случаях. И знакомы мы всего ничего, меньше года. И умру я раньше.
Ну и что?
— Том, где мой синий галстук? Тот самый, любимый, а?
— А где он может быть? Там же, где всегда. Все знают, что твои галстуки — табу.
— Не только галстуки.
— Угу. Вот и ищи, там они — и галстуки, и не только. Посмотри получше.
— Ага, точно. Нашел. А ты что такая нервная? В чем дело?
— Вот в этом дело, — она входит в комнату, и я вижу ее отражение в зеркале. Бордовое платье, драпированное складками, сидит идеально, в меру подчеркивая и в меру скрывая, — одеваться Тома умеет. Тонкое гранатовое ожерелье под цвет платья и такие же сережки, прекрасный цвет лица — цветущая женщина в самой силе.
Я оглядываюсь.
— Вот в этом, — она вздыхает и проводит руками по бокам. — Видишь? Платье сидит ужасно, прямо хоть не ходи никуда. Поправилась на целый килограмм.
— Милая моя, — я снова отворачиваюсь и начинаю завязывать галстук, — ты ведь совершенно точно сама знаешь, что красива, более того, ты чертовски красива. Более того, ты еще и чертовски притягательна. И в твоем случае это просто лишний килограмм красоты, вот и все.
Она улыбается, но лишь на секунду.
— Я твои комплименты наизусть знаю. Только время все равно не остановишь.
— А вот сейчас проверим…
Я поворачиваюсь к ней и прижимаю к себе. Крепко. Шепчу в самое ухо:
— А теперь?
Она чуть-чуть, едва заметно обвисает в моих руках.
И…
Славка пришел как раз. Мы только-только успели: Тома — поправить макияж, а я — снова завязать галстук.
— Ну вы как, готовы? Марик просил не опаздывать слишком. Первыми приезжать, разумеется, ни к чему, но и к шапочному разбору тоже. Иначе кроме грязных тарелок и пустых бокалов там ничего и никого уже не останется. Вы сами знаете. Большинство на вернисажи только за тем и ходит — выпить на халяву и при случае попасть в светскую хронику. А твое появление там ему очень важно, надо, чтобы тебя там увидели…
«Ты прекрасна, но эгоистична.Прекрасна, как свет, пробивающийся сквозь стекло».«Девять камер ее сердца» – не совсем обычная вещь сразу в нескольких отношениях.Здесь нет основного действующего лица – основная героиня предстает нам в описаниях других персонажей, и мы ни разу не сталкиваемся с ней напрямую, а видим ее только в отраженном свете.Девять непохожих людей вспоминают свои отношения с женщиной – той, которую они любили или которая любила их.Эти воспоминания, подобно частям паззла, собраны в единое зеркальное полотно, в котором мы видим цельную личность и связанную с ней историю.
События книги разворачиваются в отдаленном от «большой земли» таежном поселке в середине 1960-х годов. Судьбы постоянных его обитателей и приезжих – первооткрывателей тюменской нефти, работающих по соседству, «ответработников» – переплетаются между собой и с судьбой края, природой, связь с которой особенно глубоко выявляет и лучшие, и худшие человеческие качества. Занимательный сюжет, исполненные то драматизма, то юмора ситуации описания, дающие возможность живо ощутить красоту северной природы, боль за нее, раненную небрежным, подчас жестоким отношением человека, – все это читатель найдет на страницах романа. Неоценимую помощь в издании книги оказали автору его друзья: Тамара Петровна Воробьева, Фаина Васильевна Кисличная, Наталья Васильевна Козлова, Михаил Степанович Мельник, Владимир Юрьевич Халямин.
Когда даже в самом прозаичном месте находится место любви, дружбе, соперничеству, ненависти… Если твой привычный мир разрушают, ты просто не можешь не пытаться все исправить.
Достигнув эмоциональной зрелости, Кармен знакомится с красивой, уверенной в себе девушкой. Но под видом благосклонности и нежности встречает манипуляции и жестокость. С трудом разорвав обременительные отношения, она находит отголоски личного травматического опыта в истории квир-женщин. Одна из ярких представительниц современной прозы, в романе «Дом иллюзий» Мачадо обращается к существующим и новым литературным жанрам – ужасам, машине времени, нуару, волшебной сказке, метафоре, воплощенной мечте – чтобы открыто говорить о домашнем насилии и женщине, которой когда-то была. На русском языке публикуется впервые.
Признанная королева мира моды — главный редактор журнала «Глянец» и симпатичная дама за сорок Имоджин Тейт возвращается на работу после долгой болезни. Но ее престол занят, а прославленный журнал превратился в приложение к сайту, которым заправляет юная Ева Мортон — бывшая помощница Имоджин, а ныне амбициозная выпускница Гарварда. Самоуверенная, тщеславная и жесткая, она превращает редакцию в конвейер по производству «контента». В этом мире для Имоджин, кажется, нет места, но «седовласка» сдаваться без борьбы не намерена! Стильный и ироничный роман, написанный профессионалами мира моды и журналистики, завоевал признание во многих странах.
Россия, наши дни. С началом пандемии в тихом провинциальном Шахтинске создается партия антиваксеров, которая завладевает умами горожан и успешно противостоит массовой вакцинации. Но главный редактор местной газеты Бабушкин придумывает, как переломить ситуацию, и антиваксеры стремительно начинают терять свое влияние. В ответ руководство партии решает отомстить редактору, и он погибает в ходе операции отмщения. А оказавшийся случайно в центре событий незадачливый убийца Бабушкина, безработный пьяница Олег Кузнецов, тоже должен умереть.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)