Цимес - [32]
Мои шаги делаются мелкими и частыми, я иду, почти не отрывая ног от земли. Это случается всегда, когда я устаю, а устаю я теперь быстро, слишком быстро. В свои пятьдесят с хвостиком…
Аня молча идет рядом, держа меня под руку, приноравливаясь к моим шагам, потом протягивает руку, поправляет шарф, плотнее укутывает горло. Я чувствую ее холодные пальцы на своей шее.
— Левушка, Левушка мой…
Как маленького, честное слово…
— Господи, да оставь же меня наконец! Оставь, хватит!
И — вот оно:
— Неужели ты не понимаешь, не видишь, что с тобой только хуже?
Небо если падает, то всегда с криком…
…словно глядишь на мир, написанный красками прямо на оконном стекле, и дождь, дождь — без конца. Краски текут, оплывают, унося с собой все: предметы, запахи, звуки. Остаются капли — прозрачные и чистые, как моя память.
Это случилось не сразу. Я хорохорился и старался не показывать вида даже перед собой. Скрывал себя от себя и себя от нее, от… Господи, опять забыл имя. Но это ничего, ничего, я вспомню… Так вот… Я не выходил к завтраку, потом… мы почему-то оказались в разных комнатах. Но изредка, если, проснувшись, я не находил ее в доме, делалось страшно, как никогда раньше. Тогда я бросался на поиски нашей дочери, ведь мы же так хотели девочку, правда?
И все чаще и чаще…
Все чаще и чаще наступал вечер. Я накручивал на шею колючий шарф, накидывал старое толстое пальто и выходил в сад — один на один со своей изорванной памятью. А она пряталась от меня за деревьями, за их голыми стволами, пряталась, и ухмылялась, и швыряла себя, словно облетевшие листья, мне в лицо.
…Я стою в саду и разговариваю с ней, с моей Substantia Nigra — Черной Субстанцией.
С деревьев начинают падать яблоки, они катятся во все стороны по мокрой земле, и снова взлетают, и виснут на ветвях, чтобы упасть вновь, — без конца.
Но стоит мне обернуться… стоит мне обернуться, и в ослепших окнах нашего игрушечного дома — в каждом из них — отражение ее заплаканного лица.
Да-да, ее — Ани.
Вот, видите, все-таки вспомнил…
Как осколки разбитого зеркала…
Это были слезы из-за меня, слезы, которые я не мог ни выпить, ни остановить. Я не мог ничего — впервые в жизни. И значит, выбора не оставалось: оторвать ее от себя, как присохшую к ране, набухшую от крови повязку, — чем быстрее, тем лучше.
Я очень старался не смотреть ей в глаза — пустые, деревянные слова, без конца, не умолкая, главное, чтобы без пауз, говорить, говорить, говорить… Наверное, в глубине души она тоже этого хотела, это было так легко, она просто поднялась и вышла из комнаты и из моей жизни, словно делала это уже тысячу раз. А может, так оно и было, кто знает, спросить ведь не у кого, разве что у того самого одноухого зайца.
Его-то уж у меня никто не отнимет. Зачем?
…зато ко мне часто приходит дочка, почти каждый день, иногда даже остается на ночь. Она уже совсем взрослая, моя капелька. Тихая, заботливая и такая красивая. Плоть от плоти, кровь от крови. Я смотрю на нее и вижу… как же ее звали, снова забыл… но я вижу ее как живую, наша дочь так на нее похожа.
Ах, да, Аня, конечно. Все-таки вспомнил.
Нет-нет, я все сделал правильно, иначе…
В любви надо уметь быть жестоким, чтобы не пришлось стать жестоким — беспощадно. И при чем тут слезы? Мужчины не плачут, никогда не плачут. Если бы не чертова Черная Субстанция, это она во всем виновата. Он именно так и сказал тогда, тот самый профессор:
— Substantia Nigra. Это ваша ахиллесова пята, ваше слабое место, ничего не поделаешь. С другой стороны — это ведь болезнь гениев. Утешение, конечно, слабое, но все же… Увы, за все приходится платить, вы это и сами знаете, верно? Так что…
Нашу дочку зовут Надежда. Ведь Надежда — самая неизлечимая болезнь на свете. Едва я вспоминаю об этом, мне сразу хочется назвать ее… да-да, Аней. Анечкой… Но нет, нельзя.
Мы много гуляем, просто медленно идем рядом, держась за руки, и дюны поют нам свою песню — как ни в чем не бывало. Иногда она приходит ко мне по вечерам, садится у ног и слушает, слушает, слушает — молча. И скоро, очень скоро ее делается так много — внутри, вокруг и повсюду, что я не выдерживаю.
— Тебе уже пора. Спокойной ночи.
Она уходит — она всегда была послушной девочкой. Уходит и уносит с собой на всю долгую-долгую ночь свой запах, и взгляд, и теплые ладони, и мягкие завитки волос на шее. Если бы она была… Аней, я бы знал, я бы точно знал, как с этим справиться. Схватил бы ее, сжал, скрутил, зацеловал до смерти. Запер бы — накрепко и навсегда.
И чтобы ключ только у меня, — а так…
А так…
Я пробираюсь в детскую и смотрю, смотрю…
Одеяло совсем сбилось, ее плечи открыты, кожа отливает серебром. Я едва слышу ее дыхание — как же тихо она спит, боже мой…
И я… протягиваю руку… Яблоки падают и катятся, катятся прямо под ноги. Они требуют: «Наклонись, подними меня, возьми меня, съешь…» Они стонут. Голод ослепляет, лишает меня воли и…
…Прости меня, моя капелька.
Страсть можно победить только нежностью — моей нежностью к тебе.
Прости, я не трону тебя.
Не трону тебя…
Не трону тебя…
Я не…
…лет, как он меня не узнает. Или делает вид, и я все еще не понимаю почему.
Ему гораздо лучше: движения увереннее, да и руки уже почти совсем не дрожат, почти-почти совсем. Вот только… Мне кажется, он уверен, что живет один, что рядом никого, меня-то уж точно. Вместо меня пустота, и у нее совершенно другое имя.
«Ты прекрасна, но эгоистична.Прекрасна, как свет, пробивающийся сквозь стекло».«Девять камер ее сердца» – не совсем обычная вещь сразу в нескольких отношениях.Здесь нет основного действующего лица – основная героиня предстает нам в описаниях других персонажей, и мы ни разу не сталкиваемся с ней напрямую, а видим ее только в отраженном свете.Девять непохожих людей вспоминают свои отношения с женщиной – той, которую они любили или которая любила их.Эти воспоминания, подобно частям паззла, собраны в единое зеркальное полотно, в котором мы видим цельную личность и связанную с ней историю.
События книги разворачиваются в отдаленном от «большой земли» таежном поселке в середине 1960-х годов. Судьбы постоянных его обитателей и приезжих – первооткрывателей тюменской нефти, работающих по соседству, «ответработников» – переплетаются между собой и с судьбой края, природой, связь с которой особенно глубоко выявляет и лучшие, и худшие человеческие качества. Занимательный сюжет, исполненные то драматизма, то юмора ситуации описания, дающие возможность живо ощутить красоту северной природы, боль за нее, раненную небрежным, подчас жестоким отношением человека, – все это читатель найдет на страницах романа. Неоценимую помощь в издании книги оказали автору его друзья: Тамара Петровна Воробьева, Фаина Васильевна Кисличная, Наталья Васильевна Козлова, Михаил Степанович Мельник, Владимир Юрьевич Халямин.
Когда даже в самом прозаичном месте находится место любви, дружбе, соперничеству, ненависти… Если твой привычный мир разрушают, ты просто не можешь не пытаться все исправить.
Достигнув эмоциональной зрелости, Кармен знакомится с красивой, уверенной в себе девушкой. Но под видом благосклонности и нежности встречает манипуляции и жестокость. С трудом разорвав обременительные отношения, она находит отголоски личного травматического опыта в истории квир-женщин. Одна из ярких представительниц современной прозы, в романе «Дом иллюзий» Мачадо обращается к существующим и новым литературным жанрам – ужасам, машине времени, нуару, волшебной сказке, метафоре, воплощенной мечте – чтобы открыто говорить о домашнем насилии и женщине, которой когда-то была. На русском языке публикуется впервые.
Признанная королева мира моды — главный редактор журнала «Глянец» и симпатичная дама за сорок Имоджин Тейт возвращается на работу после долгой болезни. Но ее престол занят, а прославленный журнал превратился в приложение к сайту, которым заправляет юная Ева Мортон — бывшая помощница Имоджин, а ныне амбициозная выпускница Гарварда. Самоуверенная, тщеславная и жесткая, она превращает редакцию в конвейер по производству «контента». В этом мире для Имоджин, кажется, нет места, но «седовласка» сдаваться без борьбы не намерена! Стильный и ироничный роман, написанный профессионалами мира моды и журналистики, завоевал признание во многих странах.
Россия, наши дни. С началом пандемии в тихом провинциальном Шахтинске создается партия антиваксеров, которая завладевает умами горожан и успешно противостоит массовой вакцинации. Но главный редактор местной газеты Бабушкин придумывает, как переломить ситуацию, и антиваксеры стремительно начинают терять свое влияние. В ответ руководство партии решает отомстить редактору, и он погибает в ходе операции отмщения. А оказавшийся случайно в центре событий незадачливый убийца Бабушкина, безработный пьяница Олег Кузнецов, тоже должен умереть.
Новый роман Елены Катишонок продолжает дилогию «Жили-были старик со старухой» и «Против часовой стрелки». В том же старом городе живут потомки Ивановых. Странным образом судьбы героев пересекаются в Старом Доме из романа «Когда уходит человек», и в настоящее властно и неизбежно вклинивается прошлое. Вторая мировая война глазами девушки-остарбайтера; жестокая борьба в науке, которую помнит чудак-литературовед; старая политическая игра, приводящая человека в сумасшедший дом… «Свет в окне» – роман о любви и горечи.
Один из главных «героев» романа — время. Оно властно меняет человеческие судьбы и названия улиц, перелистывая поколения, словно страницы книги. Время своенравно распоряжается судьбой главной героини, Ирины. Родила двоих детей, но вырастила и воспитала троих. Кристально честный человек, она едва не попадает в тюрьму… Когда после войны Ирина возвращается в родной город, он предстает таким же израненным, как ее собственная жизнь. Дети взрослеют и уже не помнят того, что знает и помнит она. Или не хотят помнить? — Но это означает, что внуки никогда не узнают о прошлом: оно ускользает, не оставляя следа в реальности, однако продолжает жить в памяти, снах и разговорах с теми, которых больше нет.
Роман «Жили-были старик со старухой», по точному слову Майи Кучерской, — повествование о судьбе семьи староверов, заброшенных в начале прошлого века в Остзейский край, там осевших, переживших у синего моря войны, разорение, потери и все-таки выживших, спасенных собственной верностью самым простым, но главным ценностям. «…Эта история захватывает с первой страницы и не отпускает до конца романа. Живые, порой комичные, порой трагические типажи, „вкусный“ говор, забавные и точные „семейные словечки“, трогательная любовь и великое русское терпение — все это сразу берет за душу.
Великое счастье безвестности – такое, как у Владимира Гуркина, – выпадает редкому творцу: это когда твое собственное имя прикрыто, словно обложкой, названием твоего главного произведения. «Любовь и голуби» знают все, они давно живут отдельно от своего автора – как народная песня. А ведь у Гуркина есть еще и «Плач в пригоршню»: «шедевр русской драматургии – никаких сомнений. Куда хочешь ставь – между Островским и Грибоедовым или Сухово-Кобылиным» (Владимир Меньшов). И вообще Гуркин – «подлинное драматургическое изумление, я давно ждала такого национального, народного театра, безжалостного к истории и милосердного к героям» (Людмила Петрушевская)