Цигун и жизнь, 1994 № 05-06 - [40]

Хочется забвения, хочется уйти дальше от этой постылой жизни, убежать от людей, от приковывающего к себе места и, погрузившись в себя, отдохнуть в другой обстановке, слиться с природой, почувствовать себя неотъемлемым от нее, ощутить в себе биение пульса Вселенной.

Сойдя со шлюпки на берег и простившись с привезшими меня гребцами, я двинулся в сторону Янцзы, обходя лагерь на таком расстоянии, чтобы меня не заметили мои сослуживцы: я боляся, что они помешают мне остаться одному. Ясное осеннее утро было в полном разгаре. Взбежав на дамбу, я вздохнул полной грудью и почувствовал приятное, нежно ласкающее изнемогшую душу чувство свободы.

Невольно я сравнил себя с птичкой, выпущенной из клетки и улетающей в лазурную высь: мне сразу стали понятны и ее радости, и игривая песня, и стремительный полет.

Усталые глаза мои отдыхали на зеленом просторе лугов и полей, сменивших собой серый цвет палубы, ярко, до боли глаз, блестящую поверхность грязной Хуанпу и мрачные, желто-бледные лица сослуживцев. И даже небесная глубина казалась другой, более нежной, более свежей, врачующей.

Лучи яркого солнца не припекали, а любовно ласкали все тело, как нежная рука матери ласкает любимого ребенка.

Дым из труб камбуза и кипятилки не осквернял воздуха, надоедливые хлопья сажи не пачкали белой рубашки, не загрязняли лица. Нетвердыми шагами продвигался я по высокой дамбе, опираясь на бамбуковую трость: как-то невольно покачивалось тело из стороны в сторону, привыкнув к постоянно качающейся палубе. Странным и смешным показалось мне это, но что же делать?! Быть может, после трех лет, проведенных на «Охотске», вырабатывается и другая походка? Да что походка, когда характер в корне изменился, когда жизнь исковеркана, нервы измотаны, здоровье надломлено и время потеряно!!! Окончилась дамба. По узкой тропинке прошел я сквозь кусты и деревья. Треск цикад встретил и проводил меня, как будто они хотели оказать этим гостеприимство.

Узкую тропинку окаймляли колосья риса, поднимавшиеся с мокрых полей, на которых по колено в воде, с оголенными до пояса бронзовыми телами, в больших круглых солнечных шляпах работали китайцы, да важно расхаживали, ловя зазевавшихся лягушек, белые цапли. Где-то далеко вопила выпь. Небольшая возвышенная площадка и на ней соломенный, с бамбуковым скелетом домик землероба, крестьянина-китайца.

Поджарая собачонка хрипло залаяла на меня и, поджавши хвост, бросилась вовнутрь хибарки в широко раскрытые двери. Останавливаюсь и любопытствую. Подростки — два парня и девушка — смотрят на меня и что-то бормочут. Меньшой осклабился до ушей и, продолжая равномерно ударять цепями по колосьям пшеницы, смотрит мне прямо в глаза. Девушка, бросив сконфуженный взгляд в мою сторону, начала увещевать старшего парубка за то, что он с озлоблением взглянул на меня и что-то сказал, видимо, нехорошее. Между ними завязался громкий, непонятный для меня спор.

Я отошел от них. Передо мной беззубая старуха, одетая в широкие штаны из крашеной синей бязи и такую же кофту, сидит на корточках и, обдирая с стеблей колосья, бросает их в большое круглое сито. Около нее трое ребят в возрасте от 8 до 10 лет собирают оголенные стебли и, связывая их в снопы, кладут в небольшие скирды. Солома эта идет на корм скоту и на настилку крыш. Подхожу к открытой двери и заглядываю вовнутрь. Пресный, специфический запах бросился мне в нос. Обстановка хижины убогая: небольшой квадратный стол, три скамьи вышиной с аршин, с узкими, вершка в три, сиденьями. Справа и слева у стен по широкой кровати, на которых свалены в груду постельные принадлежности: циновки, стеганые ватой одеяла и соломенные валики, служащие вместо подушек. На краю одной из кроватей сидит молодая, цветущая здоровьем китаянка, из-под широко расстегнутой кофты видны смуглые, полные молоком груди, одну из них сосет черномазый ребенок, лежащий на коленях у матери.

На мальчишке одна коротенькая рубашечка, от наслаждения он задрал кверху ноженьки, а пухлыми пальчиками тискает грудь матери, громко причмокивая. Почувствовав присутствие постороннего человека, он бросил свой завтрак и, широко выпучив раскосые глазенки, смотрит в мою сторону, не выпуская из рук груди. Мать говорит ему: «Хо, чега, хо!» — и сует ему в рот сосок. Видимо, удостоверившись, что никакая опасность ему не угрожает, ребенок снова принимается за свое дело.

У противоположной стены в углу, в котелке, вделанном в очаг, варится рис, около очага куча соломы и сухих веток. На полу, невдалеке от топлива, два таза: в одном лежит половина соленой рыбы, в другом — китайская капуста, залитая водой.

«Чифань?!» — спрашиваю я, указывая на приготовленное к вареву. «Чифань, чифань», — отвечает молодуха, ласково улыбаясь.

Бросив последний взгляд на убранство хижины, я поворачиваюсь и продолжаю путь к Янцзы. Снова появляется та же собачонка и боязливо лает на меня. Не останавливаясь, быстро прохожу мимо следующих соломенных хижин и вступаю на другую дорожку, с одной стороны которой лежит огород, с другой — поле цветущего хлопка. Стая воробьев с шумом срывается с соседнего куста и, едва не задев мою голову, устремляется на новое место, в деревья. Сворачиваю к узкому каналу с грязной, почти стоячей водой и иду вдоль него. Вот какое-то дерево, похожее на плакучую иву, ветки которого низко склоняются к воде и шепчутся о чем-то, по временам вздрагивая от прикосновения лапок какой-то маленькой игривой птички, беспечно насвистывающей свою незатейливую, как все окружающее, трель.