Цицерон - [182]

И все-таки один-единственный раз он нарушил строгий обет молчания, который на себя наложил, и выступил в суде на Форуме. Случилось это так. Среди изгнанников был некий Лигарий, убежденный республиканец. Цицерон хлопотал о нем так же, как и о других подобных ему несчастливцах. Неожиданно против Лигария возбудили дело, обвиняя его в государственной измене, причем обвинителем был некий Туберон, помпеянец, который переметнулся к Цезарю и спешил выслужиться перед новым хозяином. Хотя по римским законам нельзя было судить человека заочно, Цезарь приказал суду быть. Никто не выразил желание стать защитником, и тогда Цицерон заявил, что защищать Лигария будет он. Это было в сентябре 46 года.

Как непохож был этот суд на те, в которых прежде выступал Цицерон! Не было председателя, не было присяжных. Единственным судьей был Цезарь. Окруженный толпой клевретов, он появился на Форуме, поднялся на Ростры и сел в кресло. Повернувшись к своим спутникам, он усмехнулся и громко сказал, указывая глазами на бледного, взволнованного Цицерона:

— Почему бы нам не послушать Цицерона после такого долгого перерыва? Тем более что дело это уже решенное: Лигарий негодяй и мой враг (Plut. Cic., 39).

И Цицерон заговорил.

«— Необычное, неслыханное прежде обвинение возбудил Квинт Туберон, — так начал оратор. — …Перед тобой, Туберон, подсудимый, который не отрицает своей вины… но вина его в одном: он был на той стороне, на которой был и ты».

И я сам, продолжал оратор, был на стороне побежденных и встал под знамена Помпея совершенно добровольно и сознательно. И все-таки все мы живы и благополучны. Почему? Потому что Цезарь не хотел следовать примеру Суллы, не хотел затопить Италию кровью. Он решил проявить к врагам милосердие. И тут оратор заговорил об этом прекрасном чувстве, самом прекрасном из всего, чем наделен теперь Цезарь. Какое счастье, что он слушался голоса сердца, а не злых советчиков. «Сколько нашлось бы среди победителей людей, которые бы толкали тебя на жестокости, раз такой человек нашелся даже среди побежденных». Дурно, что Туберон напал на бывшего товарища. Но есть нечто еще худшее — он ополчился против самого милосердия. Он задумал отвратить Цезаря от пути сострадания. Тут оратор обернулся к обвинителю.

— Ты мог бы сказать: «Берегись, Цезарь, не верь им; Ли-гарий был в Африке и поднял против тебя оружие». Но что говоришь ты теперь? «Берегись. Не будь милосерд». Это не слова человека. Это не слова, которые должен слышать человек! (Lig. 7–2; 15–16).

Туберон назвал Лигария преступником.

— Ты называешь это преступлением, Туберон? Как? Доселе это имя не применяли к делу побежденных. Одни называли это ошибкой, другие — следствием страха… Но преступлением, кроме тебя, не назвал никто. Если мы пожелаем найти настоящее имя для нашей беды, я бы сказал, что то было несчастье, посланное роком, оно обрушилось на нас и помутило слабый человеческий разум. Что же дивиться, что Божья воля оказалась сильнее человеческого рассудка. Так пусть нам дозволено будет называться несчастными… Я говорю не о нас, я говорю о тех, убитых… Да не коснется обвинение в преступлении… мертвого Гнея Помпея, да не коснется других (Lig., 17–18).

Тут он снова обратился к Цезарю.

— Никогда люди не бывают ближе к богам, чем когда спасают других. Самое завидное в твоей судьбе, что ты можешь, а самое прекрасное в твоем характере, что ты хочешь спасти как можно больше людей (Lig., 38).

Когда Цицерон поднялся, Цезарь принял нарочито равнодушный вид, отвернулся и стал листать какую-то книгу. И вот Цицерон, как всегда запинаясь и дрожа от волнения, заговорил. Но постепенно голос его окреп. «Речь его текла все дальше, на редкость прекрасная, поражающая силою страсти и разнообразием ее оттенков. И Цезарь, часто меняясь в лице, выдал противоречивые чувства, которые им завладели, а под конец… вздрогнул всем телом и в совершенном расстройстве выронил из рук записи» (Plut. Cic., 39).

Лигарий был оправдан.

* * *

На этом самом месте, тридцать пять лет тому назад, при диктаторе Сулле, Цицерон, тогда никому не известный юноша, единственный из римлян осмелился защищать несчастного от клевретов диктатора. Он говорил тогда о милосердии и сострадании.

— Остается, судьи, одна надежда — на вашу… доброту и милосердие. Если она осталась в вас, то мы и теперь еще можем надеяться на спасение; но если жажда крови, обуявшая в последнее время граждан, успела ожесточить, озлобить… и ваши сердца — тогда для нас все погибло… Лучше жить среди зверей, чем среди людей, столь недоступных чувству сострадания! Неужели вы остались живы, неужели вас избрали в судьи для того, чтобы вы осуждали тех, кто спасся… от убийц!.. Римский народ, некогда известный своим крайним снисхождением к врагам, страждет в настоящее время жестокостью по отношению к гражданам. Положите же конец распространению ее в государстве, судьи, вылечите от нее общество: она опасна не только потому, что истребила самым ужасным образом множество граждан, но и потому, что постоянными картинами убийств сделала глухими к голосу сострадания самых добрых людей; видя и слыша ежечасно одни только ужасы, даже самые кроткие из нас, под впечатлением постоянно повторяющихся кровавых зрелищ, совершенно окаменевают сердцем