Чужой счет - [5]

Карен затянулся и, выпустив из себя дым, задумчиво посмотрел вдаль. За холмами приглушенно грохотала канонада. Тоненькие блики-змейки от разрывов рассекали холодное и безучастное небо…

— Если бы я сразу догадался, с кем имею дело, то, бросив автомат, бежал бы куда глаза глядят. Убежал бы еще тогда, когда Существо только-только показалось из-за пригорка, было маленьким и хилым, не успело раздуться до невероятных размеров…

Но было уже поздно: оно почуяло, увидело человека с ружьем, беспечного и самоуверенного, и это взбудоражило его… А существо это и есть Война, в которую мы вовлечены вопреки воли своей, и конца которой так страстно ждем. Но пока в руках у людей автоматы, они — слабее войны…

— Однако причем тут этот странный желудок?.. — спросил журналист.

— Вот и я до сих пор пытаюсь понять это… Быть может, полуголодное состояние и язва, последние дни не раз напоминавшая о себе, воспалили мое воображение?.. А впрочем, если война — явление противное человеческому разуму и душе, то не желудок ли в таком случае, вечно голодный и ненасытный, не эта ли прорва движет войной, являясь скрытым ее мотором?.. Кто знает?..

Давно уже пора отдыхать. Уложив, словно ребенка, автомат, Карен ложится рядом.

Он спит лишь одним глазом… ранним утром — в бой. 1993 год Дед Аршак С утра, как обычно, дед Аршак возился на пасеке. Приближалась роевая пора — пчелы нуждались в особом уходе и, сами не зная покоя и суетясь, доставляли старику много хлопот. Ни свет ни заря выходил он из дому, а возвращался только с наступлением сумерек. Его, кажется, нисколько не волновало то, что в околице давно уже бушевала война…

Стоял жаркий полдень. Старик уже подносил специальную емкость к ветке акации, чтобы стряхнуть с нее привившийся пчелиный рой, как сзади донесся до него сдавленный женский крик:

— Аршак-даи [1], скорее бросай все — азербайджанцы в село ворвались.., все ушли, только мы остались!..

Заупрямился по-старчески дед: не хотелось ему вот так — разом бросать все, накопленное и выстраданное годами, оставить на произвол судьбы единственных утешителей одиноких дней угасающей своей жизни. Уж, больно сроднился дед Аршак с пчелами за последние восемь лет — с тех пор, как старушка его, почти полвека делившая с ним все горести и радости жизни, ушла навсегда, оставив ему одному этот мир…

Старик побежал в усадьбу, снял со стены старинную двустволку, спустился и встал перед калиткой на пасеку — кособокий, тощий и сгорбленный годами, но гордый:

— Пусть все уходят, я один буду защищать село!..

Силком ли, ласковым словом — соседке удалось вывести старика за околицу…

Долго мыкался дед Аршак по разным столицам, не уживаясь ни с родичами в Степанакерте, ни даже с замужней дочерью в Ереване. Все мерещилась ему пасека в цветущей, лоснящейся от солнца и меда деревне, а по бессонным ночам, словно колыбельная песня, откуда-то издалека доходило до старческого слуха жужжание пчел. И монотонное жужжание это для старика было лучшей мелодией на всем белом свете.

И вот, услышав в один прекрасный день долгожданную весть об освобождении родного Атерка, дед засуетился, засобирался…

Неласково встретила его родина. Мельком оглядел старик обгоревший, полуразвалившийся, опустевший дом и поспешил на пасеку. Взглянул он на побитые, осиротевшие ульи, загреб пригоршню сухих, невесомых трупиков и опустился в бессилии на колени. Не выдержало старческое сердце — разрыдался, как ребенок.., оборвалась мелодия в душе.

Но недолго горевал дед Аршак. Успокоился, поднял одиноко валявшуюся в весенней поросли роевню и поплелся по привычке в сарай за инструментом — чинить скособочившуюся калитку.

И кто знает, быть может, через год-другой вновь появятся среди цветущих акаций на пасеке пчелы, радуя жужжанием своим исстрадавшуюся старческую душу…

1994 год

Мать

Кругом все полыхало. Жадное трескучее пламя, пожирая густые сумерки, безудержно стремилось ввысь. Кровавое зарево царственно нависло над мертвым городом… Да, город казался необитаемым: люди не выходили из подвалов и укрытий, опасаясь возобновления чудовищного артобстрела. В пучину войны невольно оказалось вовлеченным и мирное население. Но несмотря на прямую угрозу своей жизни, люди еще больше переживали за тех, кто в это время находился на передовой…

В одном из полуразрушенных домов на окраине города не спала пожилая женщина, думая о единственном теперь уже сыне. Мужа и дочь, когда еще только-только обозначались симптомы войны, вражеские солдаты подожгли в машине на проселке — они ехали в деревню на сорокадневку одного из родственников. А спустя два года, когда война уже полыхала вовсю, в бою погиб старший сын, и мать осталась одна с Андреем.

Бои за высокогорный Омарский перевал не стихали вторую неделю. Победа имела стратегическое значение для обеих сторон… Целыми сутками мать не смыкала глаз.

Она, кажется, давно должна была привыкнуть к редким приездам сына — два раза в месяц, где-то в середине и в конце. И все же, словно надеясь на чудо, мать непрестанно прислушивалась к шагам на лестничной площадке. Андрей заметил, что нередко картошка, которую она обычно подавала на стол, была еще вчерашнего дня.