Чужой разум. Осьминоги, море и глубинные истоки сознания - [46]

По мере наблюдения я понял, что оттенки изменяются в упорядоченном ритме, причем ритм не один — не все из них я мог уловить. Это напоминало музыку — смену перекрывающих друг друга аккордов. Он сменял несколько красок то ли последовательно, то ли одновременно — я не успевал заметить, как именно, — и завершал новым узором, новой комбинацией, которая то ненадолго обретала устойчивость, то немедленно начинала превращаться в другую. Мелькали сочетания темно-желтого и светло-коричневого, более знакомых мне красных тонов и другие. Что он делает? Под водой медленно смеркалось, а под скалистым козырьком, где он укрывался, было уже довольно темно. Особых телодвижений он не совершал. Я оставался рядом, стараясь сохранять неподвижность и дышать как можно тише. Глаз, повернутый в мою сторону, казался почти закрытым, но я давно убедился, что каракатицы едва приоткрытыми глазами видят гораздо больше, чем можно ожидать.

Он выглянул в сторону моря, где сгущался мрак и колыхались желто-зеленые водоросли. Это движение вызвало у меня мысль, что, быть может, я наблюдаю «пассивное» приобретение окраски, отражающее цветовые сочетания внешней среды. Но для этого чередование цветов казалось слишком упорядоченным, и многие из них не имели аналогов во внешней среде. Он продолжал играть свои аккорды.

Я пригнулся и вжался в водоросли. Мне пришло в голову, что, может быть, он обращает на меня так мало внимания потому, что все это происходит с ним во сне или в полусне, в состоянии глубокой дремоты. Может быть, та часть его мозга, что отвечает за смену окраски, наигрывала собственную мелодию цветомузыки. Может быть, так каракатицам снятся сны? Мне вспомнились сновидения у собак, во время которых они повизгивают и дрыгают лапами. Он почти не двигался, разве что лишь слегка поворачивал сифон и шевелил плавником, зависнув на месте. Он как будто стремился минимизировать физическую активность, и только на коже у него бушевали узоры и краски.

Затем его поведение начало меняться. Он как будто напрягся, сосредоточился и начал длинную череду демонстраций. Более странной последовательности мне видеть не приходилось, особенно учитывая то, что у нее как будто не было цели и адресата. Практически все он проделывал, отвернувшись от меня и глядя в сторону моря. Он закатал щупальца и показал клюв. Он подогнул щупальца вниз, приняв позу ракеты, затем вспыхнул желтым. Я продолжал высматривать, не направлен ли его взгляд на кого-то еще — на другую каракатицу или какого-то иного непрошеного гостя. Но поблизости никого не было. В какой-то момент он перешел к потягиваниям, которые выполняют самцы во время брачных турниров, меряясь длиной. Затем он судорожно изогнулся самым фантастическим образом, побелев и отогнув назад все щупальца вокруг головы. Потом демонстрация пошла на спад. Я отодвинулся и всплыл выше, так чтобы оставаться поблизости от его убежища, но не перед самым входом, и наблюдал, как он успокаивается. И вдруг, ни с того ни с сего, он взметнулся, приняв свирепую воинственную позу, выставив щупальца, заострившиеся, как шпаги, и сделался весь желто-оранжевым. Словно оркестр внезапно грянул дикую какофонию. Кончики щупалец вытянулись в иглы, тело ощетинилось колючими бородавками, словно броней. Затем он стал потихоньку плавать с места на место, поворачиваясь то ко мне, то в открытое море. Я снова задался вопросом, адресовано ли все это мне, но если это была демонстрация, она как будто была направлена во все стороны. Я ведь уже отдалился от норы, когда началась эта жестикуляция — когда он принял желто-оранжевую окраску и «колючую» позу.

Все еще глядя в сторону, он стал ослаблять свое фортиссимо. Он еще несколько раз сменил окраску и позу, но неистовство стихало. Потом он угомонился — его щупальца повисли, кожа спокойно переливалась теми же сочетаниями красного, ржавого и зеленого, которые я видел в самом начале. Повернувшись, он посмотрел на меня.

Я уже замерз, а темнота под водой продолжала сгущаться. Я пробыл рядом с ним чуть ли не сорок минут. Теперь он успокоился, симфония или сновидение завершились, и я поплыл к берегу.

6. Разум наш и чужой

От Юма до Выготского

Одно из самых знаменитых рассуждений в истории философии принадлежит Дэвиду Юму, который в 1739 году обратил взгляд внутрь своего сознания в попытке найти свое я. Он стремился отыскать некое постоянное представительство, устойчивую и неизменную сущность, которая сохраняется в беспорядочном потоке опыта. По его утверждению, это ему не удалось. Все, что он смог обнаружить, — лишь череда мелькающих образов, сиюминутных страстей и тому подобное:

Что касается меня, то, когда я самым интимным образом вникаю в нечто, именуемое мной своим «я», я всегда наталкиваюсь на то или иное единичное восприятие тепла или холода, света или тени, любви или ненависти, страдания или наслаждения. Я никак не могу уловить свое «я» как нечто существующее помимо восприятий и никак не могу подметить ничего, кроме какого-либо восприятия[146].

Эти восприятия или ощущения, заключает он, и составляют его «я» — больше ничего нет. Личность — не более чем «связка или пучок» образов и ощущений, «следующих друг за другом с непостижимой быстротой и находящихся в постоянном течении, в постоянном движении».