Чужой разум. Осьминоги, море и глубинные истоки сознания - [32]
Аналогично при опытах на курах птицы с ранеными ногами выбирали корм, который обычно не был их любимым, если в него добавлялись обезболивающие. Сходные эксперименты проводил Роберт Элвуд на раках-отшельниках — мелких раках, которые живут в раковинах различных моллюсков. Раки-отшельники — членистоногие, родичи насекомых. Элвуд давал ракам слабые удары электрическим током и обнаружил, что так их можно выгнать из раковины. Но не всегда: им было труднее покинуть хорошую раковину, чем плохую, — удары током приходилось усиливать. Они также дольше терпели удары в присутствии запаха хищника, когда раковина была более насущной необходимостью для защиты.
Подобного рода опыты не означают, что все животные чувствуют боль. Насекомые принадлежат к тому же обширному типу животных, что и раки, — к членистоногим. Поведение насекомых выглядит нормальным, насколько это физически возможно, даже при достаточно тяжелых повреждениях. Они не трогают и не берегут поврежденные части тела, а продолжают заниматься своими делами. Крабы и некоторые виды креветок, напротив, чистят поврежденные места. Разумеется, можно и тут сомневаться, чувствуют ли что-нибудь эти животные. Но те же сомнения можно высказать в отношении своего соседа. Скептицизму всегда есть место, но в данном случае свидетельства набираются. Эти результаты подкрепляют точку зрения на боль как на базовую, повсеместно распространенную форму субъективного опыта, доступную животным, мозг которых значительно отличается от нашего.
В рамках этой картины существуют древние и примитивные формы субъективного опыта, которые затем преображаются, когда в ходе эволюции усложняется нервная система. Благодаря этой трансформации добавляются новые способности — такие как развитые виды памяти, — у которых есть субъективный аспект, в то время как другие элементы, из которых когда-то складывался опыт, могут отодвинуться на задний план. Как нам вообразить себе эти древние формы? Наверное, это невозможно, поскольку наше воображение ограничено рамками нашей современной сложной психики. И все же попробуем.
Название этой главы — цитата из статьи Симоны Гинзбург и Эвы Яблонки[113]. Две израильских исследовательницы, работающие в разных областях биологии, написали когда-то совместную статью, в которой попытались набросать схему эволюционного происхождения субъективного опыта. В одном месте статьи они предлагают меткое определение переживания у древнего примитивного животного: белый шум. Представьте себе слабо дифференцированный гул, с которого все начиналось.
Я возвращаюсь к этой метафоре всякий раз, когда пытаюсь осмыслить эту тему. Это, конечно, метафора — самая настоящая. Это звуковой образ в применении к организмам, которые в большинстве своем, вероятно, вообще не обладали слухом. Не знаю, почему этот образ так ко мне привязался. Иногда он как будто наводит на правильный путь, напоминая о шумах биотоков, и вырисовываются очертания сюжета. По этому сюжету, опыт начинается с невнятного шума и затем становится более организованным.
В том, что касается нас самих, при ближайшем рассмотрении мы обнаружим, что субъективный опыт тесно связан с восприятием и контролем: мы используем ощущения, чтобы определить, что нам делать. Почему должно быть именно так? Почему бы субъективному опыту не быть связанным с чем-то другим? Почему он не насыщен основными физиологическими ритмами, делением клеток, самой жизнью? Некоторые могут сказать, что в нем все это присутствует — что он так или иначе шире сознательного восприятия. Я так не думаю и подозреваю, что тут-то и скрывается ключ к разгадке. Субъективный опыт возникает не из простого функционирования системы, а из управления ее состоянием, из фиксации значимых факторов. Эти факторы не обязательно внешние, они могут иметь внутреннее происхождение. Но они отслеживаются, поскольку они значимы и требуют реагирования. У чувствительности есть смысл. Это не просто погружение в жизнедеятельность.
Гинзбург и Яблонка представили свой «белый шум» как первую форму субъективного опыта. Но тогда, возможно, стадия белого шума соответствует отсутствию опыта, тому, что было до появления субъективных переживаний. Может быть, это разграничение — злоупотребление метафорой. Так или иначе, из подобного состояния выросли древние формы субъективного опыта — формы, связанные с первозданными эмоциями боли и удовольствия, чувствами, требующими действия.
Если так, можно набросать некоторые предварительные выводы о первых животных, наделенных нервными системами, о которых шла речь в главе 2. Предположим, основной функцией древних нервных систем и в самом деле было всего лишь поддержание целостности тела животного и скоординированности его действий. Современной иллюстрацией могут послужить ритмичные сокращения мышц колокола у плывущей медузы, и в ту же категорию попадают эдиакарские животные с их, вероятно, необщительным образом жизни. На этой стадии нервная система занята преимущественно тем, что порождает и поддерживает деятельность, а управление этой деятельностью играет куда менее заметную роль. Тогда, возможно, это и есть форма животной жизни, которая никак себя не ощущает. Следовательно, начало простейшего переживания опыта следует отсчитывать от кембрия, когда стал богаче репертуар форм взаимодействия с окружающим миром
