Чужой друг - [3]

Критическая, аналитическая направленность, свойственная произведениям Хайна разных лет, его склонность к сопоставлению и взаимодействию событий в настоящем с воспоминаниями о прошлом — все это очень отчетливо проявилось в его повести «Чужой друг» (1982), получившей в последние годы широкую известность в ГДР и за ее рубежами.

Если в романе «Конец Хорна» действие полицентрично — у каждого из основных персонажей своя сюжетная линия, своя судьба, — то повесть «Чужой друг» написана как бы на едином дыхании, отличается высокой степенью сюжетной и композиционной концентрации. Перед нами психологический портрет героини, сорокалетней женщины-врача, хроника ее жизни за один год, порой с заходами в прошлое.

Название повести сразу же сигнализирует: здесь встает острая проблема. Если «чужой», то какой же это друг? Что-то здесь неладно. И именно так — неладно, нерадостно — сложились отношения героини повести, Клаудии, с ее «другом» Генри после их внезапного и, в сущности, случайного сближения. Они продолжают жить раздельно, в однокомнатных квартирах большого берлинского дома. Клаудия разошлась с мужем после двукратного аборта, разочарована в семейной жизни и не хочет новой семьи. Генри женат, его жена с детьми живет в Дрездене, у нее тоже есть «друг», но ради детей они не хотят разводиться. Клаудия и Генри время от времени встречаются, проводят вместе несколько часов, иногда и свободные дни. Их объединяет некий минимум симпатии, взаимное физическое тяготение — не более того. Оба они крайне дорожат своей свободой, ничем не хотят связывать себя. Однако свобода от обязанностей оборачивается отсутствием счастья — того счастья, которое дается глубиной чувства, его прочностью, умением делить горе и радости с любимым человеком. Казалось бы, Клаудия — идеально эмансипированная женщина: она устроила свою личную жизнь так, как ей хотелось. Однако в ее женской судьбе наглядно обнаруживаются издержки упрощенно понятой эмансипации, то разрушающее действие, которое одинокая «холостяцкая» жизнь оказывает на человеческую личность.

Клаудия не любит и ближайших родных. Отца и мать она навещает лишь изредка, главным образом из чувства долга; к единственной сестре равнодушна. Она не дружит ни с кем из коллег по работе и вообще ни с кем не дружит. У нее нет интереса ни к политической жизни — в газетах она читает главным образом объявления, — ни к литературе, ни к искусству, ни к медицине как науке. Выключив из своей жизни такие важные источники радости, как впечатления от искусства, книг, научные занятия, участие в общественных делах, Клаудия привыкает к обедненному, по сути дела, бездуховному существованию. Ее единственное развлечение — фотолюбительство. Но на ее фотографиях нет ни одного человеческого лица. Она предпочитает снимать городские пейзажи, какие-нибудь заброшенные дома, развалины фабрик, уголки старых улиц…

Одна из важнейших перемен, которые победа над фашизмом принесла жителям демократической Германии, — формирование новой интеллигенции. Пали старые кастовые перегородки, прочно отделявшие рабочего или крестьянина от инженера или ученого. Мы помним то чувство радости, с которым герои романа Германа Канта «Актовый зал» — вчерашние слесари или батраки — получали дипломы о высшем образовании. Клаудия выросла в рабочей семье. Ее родителям в годы гитлеризма, или даже ранее, в годы Веймарской республики, и не снилось, что у них вырастет дочь — «фрау доктор», врач столичной поликлиники. Но люди быстро привыкают к хорошему, порой они даже не задумываются над тем, что благоприятные социальные условия требуют от них соответствия: требовательности к себе и своему труду, полноценного участия в насыщенном окружающем бытии. Клаудия лет на пятнадцать моложе, чем герои «Актового зала», — рост интеллигенции, поднявшейся из народных низов, давно уже воспринимается в ГДР как нечто само собой разумеющееся. Клаудия, интеллигент в первом поколении, живет жизнью гораздо более содержательной, более осмысленной, чем могли жить ее мать или тетки. Однако профессия врача, столь гуманная, столь нужная людям и уважаемая в народе, вовсе не радует ее. Клаудия добросовестно прописывает пилюли и микстуры, назначает массаж или внутривенные вливания, но ни один из пациентов не интересует ее как человек. И уже в силу ее полного равнодушия к людям работа в поликлинике превращается в скучную рутину, ничего не дает ни сердцу, ни уму.

Напрашивается любопытное сопоставление. Клаудия в некотором роде антипод Шлётеля, героя ранней пьесы К. Хайна. Шлётель во все вмешивался, остро реагировал на отрицательные явления, проявлял бурную и не всегда уместную активность. Клаудия спокойно проходит мимо отрицательных явлений, принимает их как данность. И как ни странно, между обоими героями Хайна при более внимательном взгляде обнаруживается сходство: и Шлётель, и Клаудия мало способны к контакту с людьми, оба они живут в некоей внутренней отъединенности от своего окружения.

В ходе споров о повести «Чужой друг» в критике ГДР поднимался вопрос: видит автор в своей героине исключение из общего правила или нечто обычное? Понятно, что весь комплекс проблем и настроений, которые отягощают жизнь Клаудии, чувство неустроенности, изолированности, усталое безразличие к людям представлены в повести крупным планом, заостренно. Понятно вместе с тем, что героиня, от лица которой ведется рассказ, замечает в окружающих людях в первую очередь те же черты ущербности, какие свойственны ей самой. Но, так или иначе, подобные настроения, подобные черты присущи, к сожалению, не одной Клаудии, они в разных формах проявляются у различных людей, населяющих неширокое пространство повести, — от соседок Клаудии по дому до тех подвыпивших юнцов, по вине которых оборвалась жизнь Генри. Если бы Клаудия была фигурой из кунсткамеры, о ней не стоило бы писать повесть.