Чужой друг - [29]

Посылать фотографии домой не имело смысла. Мать будет разглядывать каждое фото, в надежде что-нибудь вызнать про меня. Ей все еще хочется быть причастной к моей жизни.

Вспомнив про фрау Руппрехт, я решила заглядывать к ней почаще. Тревожилась она, скорее всего, просто от одиночества.

Поставить машину возле поликлиники оказалось негде. Пришлось припарковаться на боковой улице.

8

В городе появилось множество туристов. Но едва магазины закрываются — улицы пустеют и становятся по-обычному безлюдными.

Мы часто гуляем с Генри в соседнем парке. Два раза ходили в кино: смотрели американские фильмы с бесчисленными погонями. Машины то и дело падали в пропасть или взрывались. В зале было душно. Во время сеанса я выходила подышать свежим воздухом. Близость чужих потных тел вызывала у меня что-то вроде клаустрофобии.

Однажды субботним утром мы прошлись с Генри по магазинам и купили ему темный двубортный костюм в узкую полоску. Генри выглядел в нем очень элегантным. Сначала он отнекивался, говорил, что носить этот костюм не будет, но все же купил его. Себе я искала керамику и косметику. Генри терпеливо ходил за мной.

В поликлинике много работы. Многие врачи в отпуске, и ко мне направляют чужих пациентов. Дважды пришлось дежурить вне очереди. Дома я с ног валюсь от усталости. Делать ничего не хочется. Хорошо еще квартира маленькая, думается в такие дни. Все под рукой, а на беспорядок можно не обращать внимания.

Донимала жара. В летние дни нагретый воздух застаивается в комнате. Вечерами я открываю дверь в ванную и пускаю душ. Только это почти не помогает. Сплю я плохо и рано просыпаюсь из-за уличного шума.

В начале сентября на работу позвонила мать — отец неважно себя чувствует. Может, мне приехать, спросила я, но мать ответила, что звонит не из-за этого. Я обещала в любой день отпроситься, если папе будет хуже. Она опять сказала: не надо, пока не надо, ей просто хотелось услышать мой голос. Я сказала, что скоро навещу их.

После этого разговора я подумала, не съездить ли мне к ним вместе с Генри. Но я знала мать. Она начнет суетиться вокруг нас, и нам будет неловко.

Вечером я села за письмо отцу. Хотелось написать длинное и теплое письмо, но, заполнив полстраницы общими фразами, я ничего больше не могла придумать и начала извиняться. По дороге на почту я порвала письмо. Оно показалось мне фальшивым. Мне действительно хотелось написать отцу несколько приветливых строк, но, когда передо мною лежит чистый лист бумаги, в голову ничего путного не приходит. Может, я просто не умею писать письма? Я дала себе слово не откладывать поездку к родителям.

Шеф пригласил меня в гости. После совещания он задержал меня в своем кабинете, усадил и предложил сигарету. Он вертел в руках очки и выглядел смущенным. Я подумала, что он смущается, так как речь пойдет о чьей-нибудь жалобе на меня, поэтому ободряюще улыбнулась ему. Помолчав, шеф сказал, что его жена была бы рада, если бы я к ним заглянула. В его голосе была какая-то непонятная ирония. Может быть, в гости действительно звала жена, а он только передавал ее просьбу?

Я поблагодарила шефа. Это было, собственно, все, ради чего он меня задержал. Теперь нам обоим было неловко. Довольно нелепая ситуация. Я не знала, уходить или нет. Наконец шеф склонился над бумагами, и я встала:

— Большое спасибо за приглашение.

Шеф взглянул на меня и холодновато произнес:

— Словом, если выберете время, милости просим. Хотя, конечно, я знаю, как вы…

Он не закончил фразу.

Возвращаясь в свой кабинет, я думала о шефе. Наверное, он чувствует себя старым и одиноким, боится, что никому не нужен, и поэтому еще больше уходит в работу, замыкается в себе. Впрочем, я недостаточно хорошо знала его, чтобы судить об этом. Но и особенной потребности знакомиться с ним ближе у меня не возникало. С какой стати переживать из-за его проблем, тревог, душевных травм? Чужие трагедии и судьбы меня не слишком интересуют. Мне хватает своих забот. Я могу прописать таблетки или уколы. Остальное уже не дело медицины. Я не исповедник и утешать не умею. Подбадривать других я считаю самонадеянностью и фальшью. Проблем у меня самой полно. Только и они занимают меня постольку-поскольку. Настоящие проблемы все равно неразрешимы. Их тащишь за собой всю жизнь, они и есть сама жизнь, правда, и умираем мы от них же. Наши деды говорили: «Гляди страху в глаза, он сам от тебя убежит». Мой жизненный опыт подсказывает иное. Страх убивает человека, и незачем постоянно возвращаться к тому, чего боишься. Другому человеку тем более нельзя помочь. Это не цинизм, скорее наоборот. Например, безнадежного больного мы превращаем иногда в подопытного кролика. Он бы все равно умер, только легче, спокойнее, не тратя сил на несбыточные надежды. В нашем веке любят выискивать то, что вытеснено в бессознательное, чтобы опять вернуть сознанию. К вытесненному в бессознательное относятся как к аномалии и лечат, словно болезнь. Теперь известно, что душевная жизнь всегда имеет какие-то изъяны и у каждого где-нибудь нарушено здоровое отношение к самому себе, к своему внутреннему миру. И все действительно чем-то заболели. Возникла своего рода мода на недуги, а медицина стала губительной наукой, ибо она-то и выдумывает болезни. Зачем возвращать сознанию то, что из него вытеснено? Чему это поможет? Ведь вытеснение — это защитная реакция психики, помогающая человеку выжить. Чтобы не погибнуть, живой организм иногда нарочно игнорирует то, что несет ему смертельную угрозу. Это здоровая и естественная реакция. Так стоит ли выкапывать из могил покойников? Они уже все равно не жильцы на этом свете. В конце концов, культура есть результат подобных вытеснений. Совместная жизнь людей стала возможной только благодаря тому, что они подавили в себе некоторые страсти и влечения. Лишь человечество, достойное внимания психиатра, способно жить как сообщество. Подавление природных инстинктов и породило то, что называется цивилизованным человеком.