Чужой друг - [14]

Мать попросила не обращать на него внимания. Мол, отец и ей устраивает сцены из-за политики.

Я помогла матери на кухне, а потом мы пошли вместе к тете Герде, которая жила через две улицы. Тетя Герда — сестра моей матери. Она толстая и румяная женщина, говорит всегда громко и безо всякого стеснения, вроде своего мужа. Когда мы пришли, они разделывали кролика. Мы уселись в гостиной. Дядя Пауль принес домашнюю настойку из смородины, сладкую и тягучую.

Поговорили обо мне, о моей жизни в Берлине. Дядя Пауль ворчал, что у него в голове не укладывается, как это я, такая роскошная женщина, до сих пор одна. Не понимает он теперешних мужчин. В его время мужик был понапористей. При этом он ущипнул меня за грудь. Тетя Герда прикрикнула на него и стукнула по руке, а мать скривила губы. Дядя Пауль сказал, чтобы они не слишком много воображали о себе, а я у него всегда была любимицей. Тетя Герда подлила ему настойки и выпихнула на кухню шпиговать кролика.

Потом тетя Герда показала мне вздувшиеся на ногах вены и пересказала диагноз своего врача. Ей хотелось знать мое мнение. Я сказала, что диагноз верен. Мать и тетя Герда заговорили о новом магазине неподалеку, а я пошла на кухню помочь дяде.

Я мыла салат, чистила картошку и смотрела, как дядя Пауль готовит кролика. На правой руке у дяди не хватало трех пальцев. Он потерял их на войне, и я с детства помню его с покалеченной рукой. Нож он держал двумя пальцами и ладонью и управлялся им очень ловко. На его крупном красном носу блестели капельки пота.

Отложив кролика и вымыв руки, дядя вышел из кухни и вернулся с путевкой. Он приготовил тете сюрприз к дню ее рождения — отдых на Черном море. Дядя копил деньги два года, тайком, потому и мне нельзя пробалтываться. Он хочет подарить путевку накануне отъезда. Иначе тетя не полетит — боится самолета. Она ни разу в жизни не летала и твердила, что ей, старой курице, поздно учиться летать.

Дядя сказал со смехом, что еще шуганет эту старую курицу. Его желтые глазки почти совсем исчезли среди морщинок. Лысина, обрамленная венчиком редких седых волос, раскраснелась. Дядя радовался своей затее как ребенок. Он еще раз шепнул мне, чтобы я ни в коем случае не проговорилась, иначе тетку в самолет на аркане не затащишь. Потом он спрятал путевку.

К нам пришла мать и сказала, что пора домой.

На прощанье дядя Пауль подмигнул и потянулся ко мне. Тетя Герда опять шутливо взвизгнула. Но матери подобные шутки не нравились. Она обругала дядю старым козлом, а тот примирительно потрепал ее по щеке.

Дома отец сидел перед телевизором и смотрел беседу политических обозревателей. Мать поворчала на него за то, что он ничего не приготовил поесть, и мы пошли на кухню. Я занялась салатом, а мать поставила разогревать жаркое. Она спросила, как мне живется одной. Я ответила, что неплохо. Появилось больше времени, и можно подумать о важных для меня вещах, чего прежде не позволяла каждодневная суета. Мать сказала, что это ей понятно. Потом она поинтересовалась, есть ли у меня друг. Я сказала: нет. Помолчав, она спросила, как же я обхожусь без мужчины. Мне стало смешно: если ее беспокоит, что мне не с кем переспать, то это не проблема. Мать согласилась: пока я молода и красива, проблемы нет, но не боюсь ли я старости. Ведь одной будет трудно. Пока меня это не тревожит, сказала я.

Некоторое время мы молчали. Я видела, что мать о чем-то думает. Взглянув на меня, она странным голосом проговорила, что, вероятно, права я, а не она. Но она уже слишком давно замужем, да и ее поколение совсем другое. Мать обняла меня и снова сказала, что, наверное, я права.

За обедом отец казался смущенным. Он так многословно расхваливал мой салат, что мать рассердилась. Я собралась уехать сразу после обеда, чтобы вернуться в Берлин засветло. Мать попросила меня побыть еще — ведь мы сегодня так славно поговорили по душам. А отец захотел показать завещание. Мне никакого завещания не нужно, возразила я. Однако отец уверял, что ему будет спокойнее, если дело будет сделано. В конце концов мы договорились посмотреть завещание в следующий раз.

На прощание отец сунул мне в карман пятьдесят марок. Я вернула деньги — ведь он таким образом извинялся передо мной, а мне это казалось лишним. Его интересует политика, меня — нет или гораздо меньше. Вот и все. И если он считает, что я не права, то извиняться не стоит.

Я сказала отцу, что зарабатываю достаточно, пусть лучше купит что-нибудь матери. На прощание мы поцеловались, и я уехала.

В Бранденбурге я дважды останавливалась, чтобы сфотографировать покривившийся амбар и развалины двухэтажной лесопилки с большой облупленной вывеской, на которой сохранились фамилия владельца, часы работы и прейскурант пиломатериалов. Прохожие оглядывались на меня. Я заметила, как один из них записал номер машины. Мне стало смешно: что он будет делать с моим номером?

В Берлин я вернулась под вечер. Генри дома не было. Я распахнула балконную дверь, долго стояла под душем, вымыла голову. Мне захотелось почитать, но я нервничала и не могла сосредоточиться. Попробовала найти какой-нибудь уже читанный, но забытый детектив. Однако ничего подходящего не оказалось. Разложила пасьянс, выпила кофе.