Чужое оружие - [39]

Приезжаешь в глухое село, знакомишься с молодым инспектором или участковым, а тот не только Лермонтова и Бориса Олейника наизусть цитирует, но и таких криминалистов читал, о которых Коваль даже не слышал. И тогда старому оперативному волку становится и радостно за свою смену, и немного больно, что собственная молодость прошла в тяжелые годы борьбы, когда ни на что другое ни сил, ни времени уже недоставало.

Коваль почувствовал, что заблудился в трех соснах. Неуверенность всегда сопутствует началу розыска и дознания, но сейчас ему показалось, что он утратил свою, когда-то обостренную, интуицию.

«Семпер тиро»,[1] — сердито подумал он, имея в виду себя. Значит, должен каждый раз наново доказывать свое умение отыскивать истину, будто ты не поседевший подполковник, а юноша с лейтенантскими погонами!

В самом деле. Любое происшествие не похоже на другое, во всяком преступлении свои нюансы, и, несмотря на опыт, Дмитрий Иванович, начиная розыск, всегда страдал от своего видимого бессилия; за каждой новой трагедией со своими страстями, болями, надеждами стояли живые люди, которые ждали от него открытия истины.

Вот и сейчас — время идет, все требуют торжества справедливости, в камере продолжает сидеть подозреваемый Чепиков, а в деле об убийстве еще столько белых пятен, и оперативная группа блуждает между версиями и догадками и впрямь как в трех соснах…

Походив по комнате, Коваль опустился на стул и стал снова просматривать свои записи.

Оставалось много вопросов, которые ни в какие графики не вмещались, и все же работа с карандашом подталкивала мысль, ему уже начало казаться, что он выходит к разгадке…

Потом мысли его незаметно перешли к Марии. Эта болезненная женщина, у которой на нежном лице навсегда застыло выражение скорби, интересовала его не меньше Кульбачки.

«Мария, Мария… — Коваль постукивал тихо пальцами по столу. — Слабая, экзальтированная, склонная к истерии и самопожертвованию. У таких обычно ослаблен инстинкт самосохранения. Когда-то такие затачивали себя в монастырь… Личностей, подобных Марии, притягивает все таинственное, сверхчеловеческое, проникнутое дыханием смерти. С замиранием сердца они смотрят на быстрые колеса трамвая или поезда, представляют себя лежащими на острых блестящих рельсах, их словно магнитом тянет под колеса движущегося вагона или на обрыв отвесной скалы; в одиночестве они с болезненным наслаждением пробуют пальцами лезвие ножа и замирают от ужасающе сладкого ощущения тяжести заряженного пистолета…»

Последняя мысль как бы поставила точку в размышлениях подполковника. Он взял ручку и дописал против имени «Мария»: «Личность, склонная к самоубийству».

Потом дважды подчеркнул эту фразу и вдруг подумал: «Не ключик ли это ко всему?.. Нашла пистолет и в тяжелую минуту решила уйти из жизни. Но для этого у нее должны быть серьезные причины, — тут же возразил себе Коваль. — А Лагуту кто тогда застрелил? Концы с концами не сходятся… Вот тебе и третья сосна в моем лесу!» — подумал он.

Посидев еще какое-то время над бумагами, Коваль сложил их в папку, завязал тесемочки и поднялся.

Продолжая думать о не разгаданных еще сторонах происшествия, он стал механически отряхивать испачканные мелом брюки. Потом сунул под мышку папку, запер комнату и вышел на крыльцо гостиницы.

Несколько секунд постоял, словно решая, куда ему идти, спустился на мостовую и направился в райотдел.

IV

В то время, когда подполковник в гостиничном номере чертил свои графики и раздумывал над ролью продавщицы в вербивчанской трагедии, Юрий Иванович, закрывшись в душном кабинетике на втором этаже райотдела, тоже ломал голову над версией: убийца — Ганна Кульбачка.

Капитан пошел дальше Коваля. Новые данные о том, что вечером восьмого июля Кульбачка тайком ходила к Лагуте, давали простор самым смелым предположениям. Версия, над которой сначала чуть ли не иронизировал Литвин, вставала на твердую почву фактов, и капитан торжествовал.

Подобно Ковалю, капитан Бреус также любил размышлять с карандашом в руках. Задумавшись, он рисовал на бумаге маленькие парабеллумы — с коротким стволом и толстой ручкой. Рисовать начальник уголовного розыска не очень умел, и пистолеты у него получались какие-то кривобокие. Но вскоре они стали выходить вполне сносными.

Неожиданно для самого себя он пририсовал к последнему пистолету женскую фигурку. В воображении начальника уголовного розыска уже вырисовывалась полная картина преступления.

…Душный июльский вечер над Росью. Ганна Кульбачка дождалась первых звезд и, завернув в тряпицу парабеллум, вышла из хаты. Пистолет, потерянный Чепиковым, она нашла возле ларька и спрятала на всякий случай в подвале.

Но угрожающая обстановка, создавшаяся в последнее время из-за Веры Галушко, которая писала во все концы письма и собирала подписи, будто хотела свести ее со света или — самое малое — выжить из Вербивки, заставила подумать о том, чтобы избавиться от находки. После таких писем и жалоб всякое могло случиться. Милиция давно точит на нее зубы. Вдруг явится с обыском, и пистолет тогда будет совсем ни к чему.

Решения выбросить парабеллум в речку она не исполнила. В последнюю минуту ей почему-то расхотелось лишаться этого матово поблескивавшего грозного оружия. Так бывает: человек бережет ненужную вещь, не надеясь ею пользоваться, но и расстаться не может.