Чужие сны - [5]

Маша поднялась, всё ещё упираясь руками в стол.

— А почему вас зовут Судьёй? — поинтересовалась Маша, хитро склоняя голову на бок.

— Потому что так назвали, — буркнула та, и больше Маша от неё ничего не добилась.

Врачей прислали из города раньше, чем следователя — неделю назад или даже больше. Их было двое. Первый, рыжий и длинный, как летний день, звался Ремом, и он Маше не понравился: хихикал над каждой ерундой и смотрел так искоса, как будто замышлял гадость. О его профессиональных умениях она, правда, сказать ничего не могла. Не выдавалось случая посмотреть. Эпидемия косила людей с такой скоростью, что они просто не доживали до прибытия врача.

Второго звали Лис — или это было его прозвище, Маша так и не получила внятного ответа. Когда по полутёмным улицам она возвращалась к дому, она столкнулась именно с ним.

Прямоугольник света лежал на грунтовой дороге: дверь ближайшего дома была распахнута в шуршащий листьями вечер. Тревожные голоса звучали изнутри дома, но глухо — не разобрать слов.

На крыльцо вынырнул растрёпанный Лис и, продолжая говорить в распахнутую дверь, сбежал по ступенькам вниз. Даже не тявкнула привязанная у изгороди собака, легла на землю, прижала уши. Лис оказался рядом с Машей и не сразу её заметил, а она различила его тяжёлое дыхание. В плохое верить не хотелось, но пришлось.

— Что, ещё один случай?

Лис мазнул по ней невидящим взглядом.

— Да, трёхлетний ребёнок. Сегодня утром вроде как почувствовал себя плохо, нас звать не стали. Мол, обычная простуда. А вечером мать прибежала, но не успели уже, да.

Дверь дома захлопнулась. Собака вздрогнула, разом навострив уши, но тут же снова улеглась. Без электрического света улица быстро погрузилась в полумрак, только кое-где светились окна. Покачивались у заборов одревесневевшие стебли крапивы. Лицо Лиса и вовсе сделалось неразличимым.

— Что-нибудь новое? — Маша пошла с ним рядом, сунув в карманы замёрзшие руки. Всё бы ничего, но ветер пробирал до дрожи.

— Ничего, — произнёс он, растягивая гласные. — Всё как по накатанному: слабость, лихорадка, полиорганная недостаточность. И ни одной толковой идеи, что это.

— Я не врач, конечно, но когда случаи болезни так единичны, это совсем не похоже на вирус, ведь правда?

Он взглянул на Машу, то ли улыбнувшись, то ли искривив губы по другому поводу.

— Правда-правда. Но тут уж как получится. Либо это неизвестная болезнь, и мы скоро схватимся за голову, а вы со спокойной совестью уедете, либо это магия, и за голову схватитесь вы.

Маша не посмеялась его шутке. Руки даже в карманах начали зябнуть, а неблизкий путь до дома показался теперь бесконечным.

— Но ведь здесь со времён войны нет ни одного мага. Некому убивать людей на расстоянии, да и зачем бы, — сказала она себе, передёргивая плечами. Не очень-то верилось.

* * *

Сколько она себя помнила, война была всегда. Сначала все говорили: «Скоро будет война». Говорили почему-то вполголоса, за запертыми дверями, когда дети уже должны были спать. Диана всё слышала, но боялась задавать вопросы.

Первый раз она заметила перемены, когда со стола убрали кружевную скатерть, и больше не было вечерних чаепитий всей семьёй. В стеклянной люстре под потолком отражались голые стены.

Потом говорили, что был голод, но Диана такого не помнила. Она помнила жиденькие щи, от которых ещё больше урчало в животе, помнила, как рвала щавель на сыром лугу за деревней. Ей не было страшно: она соседствовала с этой войной всю жизнь, как соседствуют со склочной неряшливой тёткой.

Кружевную скатерть так никогда и не достали с нижней полки шкафа, она пылилась там, желтела, истлевала. Война то затихала, то снова принималась гнать по небу сизый дым далёких пожаров.

Когда Диане исполнилось восемнадцать, она подумала, что больше не может жить в постоянном мучительном ожидании, в доме, который насквозь пропитан шепотками за стеной, и она решила увидеть, что же эта война представляет собой на самом деле. До этого Диане казалось, что у войны есть только те самые синюшные облака, сухие газетные заметки и полупустые кузова продуктовых грузовиков.

До райцентра она шла пешком семнадцать километров. Оттуда их увезли на поезде, подобных которому Диана никогда не видела — да она и поездов-то не видела толком, редко-редко слышала, как вдалеке мимо деревни проезжает дребезжащий состав. А этот походил на гигантского жука. Чёрно-зелёная броня надкрыльев потускнела, кое-где облупилась краска, но он был — сердитый и непобеждённый.

В родной деревне Диана никогда не считалась красивой: острые черты лица, по-мужски широкие плечи. Со спины её части принимали за парня, а в лицо жалостливо улыбались. Девушка ведь должна быть красивой, иначе кому она сдалась. Здесь же всё вышло иначе.

Поезд шёл двое суток, хоть в мирное время, сказали, доходил за шесть часов. Молодой парень, не сильно старше Дианы, уступил ей нижнюю полку, а дальше разговор потёк как-то сам собой.

— Скажите, а какие они, эти… — В деревне не принято было называть их вслух, хотя каждый, конечно, произносил это гадкое слово про себя. Но в разговоры вставляли только многозначительное «эти». — Маги.