Чужие - [3]

— Что это с ней?

Молодой человек, кажется, удивился.

— С кем — с черномазой?

— Ш–ш, — испугался еврей, поскольку их места располагались во втором с конца ряду, и негритянка сидела прямо у них за спиной.

Но южанин уже повернулся назад и разглядывал женщину настолько откровенно, что еврей передернулся.

— Да нет, вроде ничего особенного, — сказал молодой человек, закончив осмотр. — Я ничего такого не вижу.

Еврей от неловкости закусил губу. Брови его сошлись, глаза наполнились тоской. Он вздохнул и отвернулся к окну, хотя за ним от света в автобусе и темноты снаружи почти ничего не было видно. Он не замечал, как молодой человек пытался поймать его взгляд и несколько раз шевелил губами, собираясь заговорить. Наконец вопрос все‑таки прозвучал:

— Вы когда‑нибудь были в Париже?

Еврей сказал «да».

— Я давно мечтаю съездить. Мне один знакомый рассказывал — он там бывал в войну. Вот мне всю жизнь и хочется съездить в Париж. — Молодой человек замолчал и очень серьезно посмотрел еврею в глаза. — Поймите, не из‑за женшчин. — (То ли под влиянием четкого произношения собеседника, а может, безуспешно пытаясь придать словам лоск, но молодой человек именно так и сказал: «женшчин».) — Не на французских девушек смотреть, о которых только и слышно.

— На дворцы — на бульвары?

— Нет, — ответил молодой человек, в замешательстве качнув головой. — Не поэтому. Я вот и не могу понять. Только подумаю о Париже, как в голове все время одно и то же. — Он мечтательно прикрыл глаза. — Узкая улочка, а по бокам — высокие дома. Темно, холодно и дождь идет. И людей никого — только на углу стоит французский парень, и у него кепка надвинута на лоб. — Молодой человек просительно заглянул еврею в глаза. — Почему мне туда все время хочется, точно домой? Как вы думаете?

Еврей покачал головой.

— Может, здесь просто слишком солнечно? — сказал он наконец.

Вскоре после этого автобус остановился там, куда ехал молодой человек, — в маленькой, покинутой на вид деревушке на перекрестье дорог. Южанин не спешил выходить. Он достал из сетки чемоданчик и протянул еврею руку.

— До свиданья, мистер… — Он вдруг с удивлением сообразил, что не знает его имени.

— Керр, — ответил еврей, — Феликс Керр.

Молодой человек вышел. Там же сошла и негритянка — отвергнутое человечеством существо, — вид которой так ошеломил еврея. Он снова остался один.

Он открыл картонную коробку и съел сэндвич из ржаного хлеба. Выкурил несколько сигарет. Некоторое время посидел, прижавшись лицом к стеклу и пытаясь разглядеть пейзаж за окном. Ночные облака затянули небо, и звезд не было. То тут, то там попадались темные силуэты домов, смутные пашни, клочья деревьев на обочине. Наконец он отвернулся от окна.

Пассажиры устраивались на ночь. Несколько человек уже спали. Еврей оглядывал автобус с усталым любопытством. Один раз он даже улыбнулся своим мыслям — слабой улыбкой, еле заметно заострившей уголки рта. Но затем, не успели последние следы усмешки сойти с лица, весь его облик резко изменился. Он следил за глухим стариком в рабочей одежде на переднем сиденье, и какое‑то короткое наблюдение вдруг вызвало в нем целый ком мучительных воспоминаний. По лицу пробежала резкая гримаса боли. Он опустил голову, прижал большой палец к виску, а остальными стал массировать лоб.

В душе у еврея жила беда. Несмотря на столь тщательную заботу о потертых брюках, несмотря на то, с каким удовольствием он ел и как весело смеялся, с какой надеждой ждал встречи с новым незнакомым домом — несмотря на все это, он носил в сердце глубокую темную тоску. Он горевал не о доброй Аде, которой хранил верность вот уже двадцать семь лет, и не об их маленькой Гризель, перелестном ребенке. Жена и девочка — да будет на то Божья воля — приедут к нему, как только все будет готово. И не в тревоге за друзей дело, и не в потере дома, привычного окружения и всего, что у него когда‑то было. Еврей горевал о старшей дочери Карен, о судьбе которой он не знал ничего.

Такое горе непостоянно, оно не требует ежеминутных и точно отмеренных порций оброка. Скорее (а еврей был музыкантом) горе подобно второстепенной, но сильной теме в оркестровой пьесе — бесконечный мотив, сам себя повторяющий во всевозможных вариациях ритма, тональности и мелодики: нервно намеченный спиккато струнных, он вновь возникает в пасторальной меланхолии английского рожка или то и дело настойчиво и коротко звучит из глубины духовых. И эта тема, трудно уловимая, подавленная, одним своим упорством меняет саму суть музыки гораздо сильнее, чем ясные основные мелодии. А еще бывают в игре минуты, когда мотив, так долго скрываемый, прорывается наружу, затопляет лавой другие музыкальные темы, заставляет оркестр яростно и громко повторять голосами всех своих инструментов то, о чем до сей поры можно было лишь догадываться. Но у горя есть особенность. Нет на свете такой дирижерской палочки, которая была бы способна командовать болью. Невозможно рассчитать и предсказать беду. Еврей почти спокойно говорил о старшей дочери, голос его не срывался, когда он произносил ее имя. Но сейчас, в автобусе, увидев, как глухой старик склонил набок голову, чтобы расслышать хоть что‑то из речи соседа, еврей оказался во власти горя. У дочери была привычка слушать собеседника, слегка отвернувшись, и бросать на него быстрый взгляд, когда тот умолкал. Случайное движение старика выпустило на волю так долго прятавшуюся боль — и еврей сдавил руками голову.