Чужие края - [28]

* * *

В этот год брат Керри Корнелиус прислал ей орган — нормального размера орган фирмы Мейзон и Хемлин, в точности такой, какой стоял в гостиной у них дома. Он был удивительно благозвучен, ибо Корнелиус сам его заботливо выбрал, и его тонкий слух помог ему найти самый лучший. Его целых полгода везли через Средиземное море. Он прибыл субботним вечером, и Керри не могла ни есть, ни пить, пока они с Эндрю не вынули драгоценный инструмент из ящика. Вот он тут, ее собственный орган! Она была до глубины души тронута и, благоговейно опустившись на стул, заиграла один из хоралов, который они пели все вместе дома, — «Я знаю, что Спаситель мой жив», и вот ее богатый, звучный голос радостно взвился и вознесся над дворами и домами, и люди замирали на сумеречных улицах, вслушиваясь в дотоле неведомые им звуки. Затем она спела гимн по-китайски, и тут вошел слуга, остановился в тени полуоткрытой двери, и, когда она увидела по его лицу, как внимательно он слушает, ей вдруг пришла в голову радостная мысль: а что, если именно это дарование поможет ее служению Господу.

С тех самых пор орган стал для нее живым существом, и по сей день есть люди, которые вспоминают о том, как она, забыв снять фартук, оставив домашние дела, садилась за инструмент и ее сильные пальцы извлекали из органа звучные аккорды, лившиеся над городом вместе с ее звонким голосом. Во всех скитаниях, уготованных ей судьбой, этот инструмент следовал за ней, и, когда она жила в крытой соломой мазанке, он стоял на деревянной подставке, предохранявшей его от сырости, шедшей от земляного пола, но при этом в таком месте, чтоб ей было удобно раз шесть на дню подбежать к нему и заставить его звучать.

* * *

На следующее лето она опять ждала ребенка, и, поскольку у нее не все было в порядке, они провели это время в Шанхае, поближе к врачу. Когда же они собрались в обратный путь, с Эндрю случился сильный солнечный удар, и переезд пришлось отложить. Керри неусыпно была при нем, поскольку доктор сказал, что его жизнь зависит от того, удастся ли его выходить. Эдвина, своего маленького сынишку, она отослала в Сучжоу с подругой, а себя целиком посвятила спасению мужа.

В течение шести недель он находился на пороге смерти, и все эти шесть недель Керри ни разу не разделась на ночь, и только утром, чтобы как-нибудь освежиться, принимала ванну и снова садилась у постели Эндрю, чтобы смотреть за ним. Доктор восхищался ее жизнестойкостью. В эти жаркие влажные дни позднего лета и ранней осени она была в безукоризненно свежем белом платьице, на шее — лента, блестящие волосы вымыты и завиты, в сердце спокойствие и решимость. Нет, она ни за что не допустит, чтобы Эндрю умер в начале избранного им жизненного пути. Надо было думать и о не успевшем еще родиться ребенке. Ради него она не имела права позволить себе какие-либо страхи и беспокойство. Большую часть времени Эндрю был в бреду, и она с помощью слуги поднимала его, обтирала холодной водой, и он успокаивался. Его выздоровление было ей наградой, хотя болезнь так ослабила мышцы его рук и плеч, что у него навсегда осталась скованность движений.

С приходом осенней прохлады они вернулись в Сучжоу, и там родилась ее первая дочка — Мод. Она была маленькой, толстенькой и прехорошенькой, с очень светлой кожей, карими глазами и белокурыми локонами. Для Керри и ее двух детей эта зима была счастливой. Эдвин удивительно быстро рос, он научился говорить и петь, и для Керри было огромной радостью уложить девочку в колыбельку и, подозвав Эдвина к органу, начать какой-нибудь гимн. Малютка слушала с широко открытыми глазами, а у Эдвина обнаружился ясный, мелодичный голосок.

Керри была самой веселой матерью, какую только можно себе представить. Она понабрала из своих немногочисленных книг и журналов (а частью и просто выдумала) разных стишков и песенок и наполнила жизнь детей радостью, так что потом, когда они повзрослели и, оглядываясь на прошлое, осознали, в каком узком и замкнутом мирке прежде жили, они поняли, как много возместило им соседство этой богато одаренной натуры. Ее жизнерадостность частью шла от душевной наполненности, частью же была результатом осознанного желания оградить детей от окружавшего их Востока, который был слишком прекрасен и слишком печален для детских сердец. Ее всегда угнетала восточная несдержанность во всем, будь то страдания или какие-то страсти. А она не хотела, чтобы дети так рано познали и то и другое. А красоты Востока пусть они воспримут столько, сколько доступно их душам. Она поднимала на руках малютку перед окном, чтоб та могла услышать прелестный серебряный перезвон колокольцев на пагоде, но она же завесила нижнюю часть рамы сборчатой занавеской, чтобы Эдвину не было видно сидящего целый день у подножья пагоды нищего, чьи нос и щеки были съедены проказой.

В эту зиму она почти целиком посвятила себя детям, и, по мере того как крепло в ней материнство, все глубже проникала в глубины своей души. Она снова размышляла о Боге. На протяжении многих лет она ждала, да так и не дождалась, божественного знамения, из которого бы явствовало, что Господь одобряет ее. Порою ей казалось, что отзывчивость ее сердца не имеет другого источника, нежели ее собственные сердце и страсти. Бог ни разу не снизошел до нее, ни разу не обнаружил себя каким-нибудь звуком или движением. Но спустя некоторое время она стала думать, что постижению Господа ее учат собственные дети — через свою зависимость от нее, личики, обращенные к ней, дабы уловить ее настроение, и ручки, не желающие отпустить ее руку, и она до конца своих дней говорила: «Они научили меня куда большему, чем я их!» Она впадала на некоторое время в задумчивость и продолжала: «Мне кажется, мы понимаем цели Господни не больше, чем мои дети понимали мои, даже те, что касались их самих. Они всю жизнь доверяли мне, не сомневались в моей любви и поэтому старались убедить себя, что я лучше их разбираюсь во всем на свете. Я думаю, именно такими глазами должны мы смотреть на Бога — просто верить в него и в его заботу о нас».