Чужеземка - [65]

— Вот-вот, вот именно! — внезапно просияла Роза, вставая. — Видишь, ты сам признаешь… Ты уже год живешь у Квятковской. Я понимаю: дружба. Она старая, ты старый, и оба из одного теста. Оба любите чаевничать и рассказывать друг другу о разных людях: этот такой, а тот этакий, этого зять околпачил, у того сбежала жена — это даже не сплетни, просто вы относитесь к людям, как к родственникам. Потом о Польше, о делах общественных, какая партия права, как было раньше, как теперь… И о пророчествах… И о провидении… О гражданском долге, о молодежи… Под конец анекдоты, а потом вместе на какую-нибудь лекцию или в кино, а по воскресеньям в костел. И на всякие национальные праздники, и на Мокотов к сестре на именины… Я понимаю, такая была твоя тетка Регина, так любили судить да рядить у ваших родителей в Новом Мясте — и Квятковская такая же, и на Мокотове то же. Ты это любишь, тебе всю жизнь этого не хватало — а теперь есть. И ты доволен. И отдыхаешь. Что ж, со мной было тяжело. Я не интересовалась людьми, дикая была, меня интересовали музыка и моя боль, моя тоска и тайны. Ты, где поселялся, там и приживался, меня всегда куда то тянуло. Отец твой — бургомистр, дед — гречкосей, а мои — изгнанники, скитальцы и чужого легиона солдаты. Не пара мы с тобой. Я это понимаю и не спрашиваю с тебя. О, видишь, вот это важно! Наконец, наконец нет у меня к тебе никаких претензий! — Она захлебнулась, дернула цепочку. — А если нет претензий, так какие же могут быть счеты?

Адам молчал, с трудом поспевая за торопливой Розиной речью. Глаза его были прикованы к ее губам: строгим, почти белым от старости. Он ни разу не возразил, не прервал — слушал. Он продолжал молчать и тогда, когда иссяк поток ее красноречия, словно прислушивался к тишине. Наконец, не отрывая взгляда от губ жены, дрожавших от долгого напряжения, он повторил:

— Не пара мы с тобой, да…

Опять помолчал, прислушиваясь, должно быть, к самому себе, затем продолжал:

— Но много ли на свете дружных пар? И, однако, живут по-божьи. Все, что ты говорила, верно. О Квятковской… О наших родителях… И то, что мы были друг для друга тайной, это тоже верно. Одно только неверно: про ненависть. Ты мою тайну ненавидела. Но я твою тайну… я твою тайну… — Адам затрясся, прикрыл глаза веками и чуть слышно прошептал — Я ее любил.

Роза разрыдалась:

— О, боже… Как это ужасно! Я знаю.

Но Адам быстро овладев собой, говорил дальше:

— Ты знаешь, как я тебе удивлялся, как восхищался тобой всю мою молодость. Знаешь, как я страдал, днем и ночью. Как страстно хотел завоевать тебя. Как тебе покорялся. Но знаешь ли ты, когда я проиграл свое дело? Когда окончательно стал для тебя ничем?

Роза не ответила, только глядела на мужа глазами, полными слез. Вцепившись пальцами в ручку кресла, он весь подался вперед, словно готовясь к прыжку, и прохрипел:

— Тогда, когда я один-единственный раз посягнул на твою святая святых, но моей ненависти хватило лишь на одну ночь!

Он захлебнулся словами, глаза набежали кровью:

— А знаешь, когда я понял это? Сегодня утром! Ты страшно оскорбила меня… Ты сказала, что я, для того чтобы тебя уязвить, нарочно отдал своего ребенка смерти. И ты еще хуже сделала: ты оскорбила бога. Из-за того, что в тот страшный для нашего сына час я не кощунствовал вслед за тобой, из-за того, что я хотел укрепить твой дух призывом к христианскому смирению, ты, неисправимая теперь, спустя столько лет, сделала из бога врага людей… чтобы причинить боль мне.

Он снова прервался, голос отказывался ему служить. Однако он проглотил слюну, перевел дыхание, превозмог свою слабость.

— Из-за тебя я сегодня поддался гневу. Каюсь, как на исповеди: да, была такая минута, когда я пожелал твоей смерти… Ах, Эля, — Адам умоляюще сложил руки, — едва это желание из башки моей проклятой попало в сердце, как тут же исчезло! И когда тебе стало дурно, я бы всю кровь отдал за тебя, не колеблясь ни секунды. Но ты…

Адам встал, глаза его расширились от ужаса.

— Ты… улыбнулась мне так, как будто моя ненависть пришлась тебе по душе…

Он беспомощно взмахнул руками. Сгорбился, отошел к окну. На ходу он еще пробормотал:

— Я многое понял сегодня утром.

Роза плакала. Рыжий свет октябрьского солнца все ниже скользил по крышам, окна в четвертом этаже напротив блестели, как фонари, наступали последние минуты дня, торжественность, которых замечали только голуби. Они толпой суетились на карнизе соседней крыши, толкались, ворковали и вопросительно поглядывали на закат. Адам высморкался. Роза подошла к нему, тронула его за плечи.

— Прости, Адам… Прямо сердце рвется, когда я думаю о твоей жизни. Но и ты подумай о моей. Ты говоришь: не сумел ненавидеть. Так ведь это счастье, великое счастье! Ты никогда не задумывался над тем, как тяжело, как нечеловечески тяжело было мне жить с этой ненавистью в сердце? И почему ты, добрый, разумный, не хотел меня, глупую, спасти? Почему ты боялся меня, Адам? Почему?

Слабым старческим голосом он ответил:

— Как же я мог тебя спасти от себя самой?

Она снова заплакала. По другой стороне улицы еще ярко светлели окна и голуби, а в комнате сгущался сумрак. Адам и Роза молча стояли рядом, погруженные каждый в свои мысли и переживания, оба одинаково беспомощные. Затем окна померкли; Роза очнулась первая.