Чужеземка - [32]

Она разрыдалась. Владику стало грустно.

— Ах, мама, дорогая, — сказал он, — ты говоришь о свободе… Но что же это за свобода, если муж находится на содержании у богатой жены? Тебе самой было бы неприятно.

Роза захлопала ресницами, с усилием обдумывала ответ.

— Мне? Неприятно? Почему же? Наоборот, именно тогда мне наконец было бы приятно. Если бы она была красивая, эта богачка, ну и толковая… тогда что ж, пусть бы и она с нами ездила. А если какая-нибудь уродина, так сидела бы дома и занималась хозяйством.

Владислав рассмеялся. Как можно было спорить с этим своенравным, несчастным ребенком?

— Не плачь, мамочка, — сказал он. — Вот увидишь, я и без всякой уродины свезу тебя когда-нибудь — может быть, скоро — в новые прекрасные страны.

Около десяти лет прошло, прежде чем Владислав смог исполнить свое обещание. После первой мировой войны он поступил на дипломатическую службу, его карьера развивалась успешно, в конце концов его назначили сотрудником польского посольства в Риме. Тогда, — несмотря на опустошение, которое оставлял в его доме каждый наезд матери, — Владислав решил: «Роза должна все это увидеть. Теперь она, наверно, успокоится, моя бедная Роза». Как только они с Ядвигой обосновались в старом дворце на Пьяцца-деи-Пилотти, вызвали Розу, и она приехала.

Первые дни были чудесные. Роза, подвижная, элегантная, в свои пятьдесят с лишним выглядевшая на сорок, неутомимо бродила по Корсо Умберто, по аллеям Пинчио, по тибрским мостам и, если некому было слушать ее восторги, разговаривала вслух сама с собой. Впрочем, Владислав, когда только мог, сопровождал ее. К картинам и скульптуре она была не слишком восприимчива, хотя у танцовщицы в термах Диоклетиана — той, с которой, должно быть, шквальный ветер любви сорвал, как с цветка, голову, — поцеловала ножки, говоря:

— Милая ты моя, где же теперь твоя прелестная головка?

Больше всего ее занимала жизнь — природа, люди, теплое дыхание былого. Когда она стояла на Понте Сант Анджело, не замок притягивал к себе ее взгляд, а там, вдали, налево — группа темных пиний за Ватиканом.

— Какие они грустные, — говорила Роза. — Небо такое синее, воздух — сплошное благоухание, а они почему-то грустные.

В «Золотом доме» Нерона Роза выдержала не больше получаса.

— Вот еще, по подвалам лазать! — фыркала она. — Вздумалось же ему жить, как кроту. А тем временем эти чудаки в красных лентах улетучатся, да и солнце сядет.

Ей не терпелось вернуться в парк, наблюдать выряженных в яркие цвета воспитанников какой-то духовной семинарии.

Она любила бросать сольдо в фонтан ди Треви, а потом перебраниваться с ловцами монет, в базилике св. Петра ее больше всего занимали радуги в хрустальных светильниках и лица живых прелатов, совместно читавших бревиарий в часовне. А в Форуме радовали кустики лавра среди руин, усыпанные такими же цветами, какие она видела на мраморных фризах поодаль.

— Точно такие же. Всегда одинаковые. И при весталках они были такие.

То, что в древние времена лавр цвел «точно так же», умиляло ее до слез. Вот теперь, утверждала Роза, она действительно верит «в этого, как его там, что сосал волчицу».

В святыне Веспасиана Роза беспокоилась, не велят ли выпологь росшую там дикую резеду, на Палатине пыталась представить себе, в каких туалетах прогуливалась Августа Поппея, присаживаясь на каменных скамьях вздыхала:

— Но они, наверно, не были так склонны к ишиасу, как Адам.

Она радовалась необычным фруктам, овощам, с жаром училась навивать на вилку метровые макароны и уже сама учила и бранила детей за то, что они делают это недостаточно ловко. Ужасно смешили ее люди. Как-то вернулась она домой веселая.

— Вы только представьте себе. Зашла я в латтерию[33]. Проголодалась чего-то. Велела подать caffe latte con burro[34] (Им всегда надо напоминать об этом burro, они думают, что каждый так и будет, словно нищий, жевать сухие булки.) Но булки у них неплохие. Ну вот, сижу себе, ем, никого не трогаю. И вдруг… на тротуаре что-то загрохотало, — двери, конечно, открыты. Землетрясение, что ли? Гляжу… входит франт. В козлиной шкуре. На мотоцикле приехал, потому и грохот. На плече ружье, тоненькое, как прутик, на голове шляпа а la черт меня побери. И важный. Ужасно важничает. Покрикивает. С ним песик, лопоухий такой… Подать ему то и подать ему се, и сию же минуту, не то он уйдет и никогда не вернется… Да нет, это я не о песике — о франте. А они знаете как всполошились — забегали, чуть портки с них не сваливаются. И между собой все: «Caccia, caccia…»[35] Что за черт, что за caccia? Слушаю, слушаю… наконец, ах ты, господи — озарило! Этот Гришка-замухрышка в козлиной шкуре — да ведь он на охоту собрался! Оттого так и пыжится. С этим своим прутиком и с лопоухим… Тут я к кельнеру: бекаю, мекаю, comme une vache espagnole[36], кое-как объяснилась: мол, какую дичь собирается стрелять этот Нимрод[37] и где? Тот насупился, гордо так посмотрел (они тут все гордецы) и мне объясняет: «Птички, — говорит, — piccoli, piccoli[38], вот такие, — показывает он на ладонь, — Campagna Romana, — говорит, — птички piccoli, пиф-паф, их там много». Ну, а Нимрод, не присаживаясь, — сохрани бог, он слишком взволнован, — хлещет кофе, пихает в себя булки, — сил, значит, надо иметь побольше, чтобы убивать этих piccoli. А песик смирный такой, стоит, смотрит, как обжирается его хозяин, и