Чужеземка - [20]

Ох, как же страдал при этом Владик! Как быстро и глубоко погружался он в бездонную тьму своего детства! Недавно познавший вкус доброты, к которой его приобщила Галина, восторженный приверженец согласия и мира, он с отчаянием ощущал так хорошо ему знакомую враждебную тень, тянувшуюся за матерью. Снова он попадает в круговорот недоразумений, которые вечно создает вокруг себя мать, снова он ее союзник, ее продолжатель, ее вещь. Владислав старался не глядеть по сторонам, боясь встретить взгляды возмущенной публики, у него вся кожа болела от волнения. Он заботливо наклонился над Розой, пытаясь отгородить ее от мира, спрятать, как прячут оружие, яд. В то же время его переполняла горячая жалость к этой вечно злобствующей женщине, он дрожал, ожидая в любую минуту расплаты или того, что мать сама не выдержит роли злой королевы и разрыдается… Пусть грянет музыка, молил он про себя, пусть перенесет зал в четвертое измерение, где все человеческие поступки приобретают иной смысл.

И вот уже зазвучали скрипки, альты и виолы, призванные выразить очарование приморского сада, нетерпение Пинкертона, покорность Баттерфляй, причудливые зигзаги судьбы. Как только потекли со сцены звуки этой итальянской Японии, Роза вздохнула и закрыла глаза. Владик мог посидеть спокойно. Слуга Горо начал свои шутовские штучки, баритон демонстрировал среди магнолий элегантность чиновника-денди, низким теплым голосом пропела свое любезное приветствие Сузуки. Щебет девушек, канцона моряка, а где-то далеко-далеко, за холмом, — звенящие ноты радостной мотыльковой надежды. Все шире разгоралась театральная заря любви, увенчанной смертью. Владик хорошо знал эту оперу и не любил ее трагического конца: ожидание грусти в финале сковывало его с первой же сцены. Когда влюбленный Пинкертон пел под звездами: «Ты моя… на всю жизнь!» — он неодобрительно покашливал и провожал патетические жесты тенора недоверчивым взглядом; во втором акте, когда Баттерфляй беседовала с консулом об американских птицах и розах, он угрюмо хмыкал, а в сцене с цветами досадливо отворачивался, чтобы не глядеть на восторженную японку и ее глупую служанку.

Соседка Розы всхлипывала и судорожно сжимала руки мужа, тот ее успокаивал. Роза зло прошипела: «Тсс!» — и добавила по-французски:

— Я требую тишины за свои деньги, я хочу слушать музыку!

Но в момент напряженного действия она бледнела, хватала сына за руку, со страхом в глазах шептала:

— Ну, что? Что? Ах, боже…

Затем откидывала голову на спинку кресла и замолкала с видом человека, посвященного в глубочайшую тайну; странно было смотреть на нее в эти минуты. Очнувшись, она обводила зал взглядом, говорившим: «Ну что вы знаете, несчастные?» Покачивалась, словно под незримым напором ветра, протягивала перед собой ладонь, сжимала ее, разжимала, то горячо поддакивала кому-то, то, наоборот, с горькой усмешкой отрицательно трясла головой, словом, была захвачена действом, недоступным остальной публике. Несколько раз она устремляла взгляд на сына, — как бы с другого берега реки, — торжествующий или полный отчаяния. Владик опускал глаза… Но когда Баттерфляй кристальным героическим «ля» прощалась со своим ребенком, а затем прошептала одними губами: «Иди, играй, играй…» — поведение Розы круто изменилось. Она выпрямилась, поправила жабо и волосы, подкрутила бинокль и язвительно рассмеялась. К величайшему стыду Владика, харакири героини мать приняла с зевком. Пинкертон взывал за сценой: «Баттерфляй, Баттерфляй», а Роза громко, точно у себя дома, говорила:

— Ну, пойдем, не то будет ужасная толчея.

Они вышли. Соседи пожимали плечами и обменивались насмешливыми замечаниями.

На следующий день Роза с утра осматривала картинные галереи. У Владика был обязательный семинар. Когда он зашел за матерью в Кайзер-Фридрих-Музеум, она стояла в зале средневековых мастеров, перед «Распятием» Конрада Вица.[23]

Роза не сразу заметила сына. Сгорбившись, она напряженно вглядывалась в картину. Видно было, что она пытается войти в этот мир святости, мир жертвенности, понять, а может быть, даже разделить муки Иисуса и всетерпение Марии. Но усталое выражение лица свидетельствовало о бесплодности ее усилий. Владик тихо подошел к ней, поцеловал руку. Роза вздрогнула и покраснела.

— Ах ты… Сумасшедший!

Она была утомлена. Владик начал восторгаться картиной. Мать сказала:

— Да, да… хорошие краски. Это небо, этот залив… Только складки жесткие на одеждах. — И совсем тихо прибавила: — Выражение… удивительное…

После чего с досадой отвернулась от картины и потянула Владика к окну с таким видом, точно возвращалась из пустыни.

— Знаешь, что я люблю? — объяснила она. — Чтобы перед картиной со священным сюжетом можно было думать о другом мире, но чтобы этот другой мир уже не казался бы человеческим. Вот как у Леонардо да Винчи.

Роза боязливо оглянулась на Вица.

— А это — продолжение человеческого. На лицах страдание, мучаются, умирают…

После обеда в пансионат пришла Галина. С красными пятнами на щеках, одетая «достойно», не напоказ. Владик, окинув взглядом ее туалет, понял, каких он стоил усилий. Роза встретила невесту сына с преувеличенной любезностью. Силой усадила ее в кресло, сама присела на краешке стула, тут же позвонила, чтобы подавали чай, без конца извинялась за скромный прием, — что поделаешь, в чужом городе, в чужом доме… Не хватило ложечки, и она шепотом велела Владику вынуть из несессера дорожный прибор. Владик поспешил исполнить приказание. Как мать на него посмотрела, когда он подал ей требуемый предмет!