Чужестранка - [278]

Ни душевное состояние Джейми, ни страдания его тела в тот момент не стоило особенно учитывать. Велась самая жестокая борьба за сохранение его жизни, противодействие лихорадке и сепсису. Сохранение жизнь – все прочее стало не важно.

К концу второго дня у Джейми начался бред. Чтобы он не упал с кровати, мы привязали его широкими полосами мягкой ткани. Я решилась на крайнее средство, чтобы сбить жар: потребовала принести большую корзину снега, которым мы обложили больного. Его стало трясти, он обессилел, но на время лихорадка спала.

К несчастью, такую процедуру приходилось повторять каждый час. К закату келья, в которой лежал Джейми, была больше похожа на болото: пол был залит талой водой, повсюду валялись скомканные мокрые простыни, а над жаровней, стоявшей в углу, поднимался плотный белый пар. Мы с братом Полидором, мокрые от пота и замерзшие от постоянного контакта со снегом и холодной водой, изнывали от усталости, несмотря на непрерывную существенную помощь Ансельма и других монахов. Жаропонижающие средства вроде цветков рудбекии, золотой печати, кошачьей мяты и иссопа не помогали. Настой ивовой коры у Джейми не получалось заставить проглотить в нужном количестве.

В один из все более редких моментов просветления Джейми попросил, чтобы я дала ему умереть спокойно. Я лишь повторила то, что прошлой ночью само вырвалось из моих уст: «Ни черта!» – и продолжила делать свое дело.

Только закатилось солнце, в коридоре послышался шум шагов. Дверь отворилась, и вошли дядя Джейми, настоятель аббатства, отец Ансельм и еще трое монахов, один из которых держал небольшой кедровый ларец. Настоятель подошел ко мне, благословил и взял мою руку в свои.

– Мы пришли, чтобы совершить соборование, – сказал он тихо и очень ласково. – Не бойтесь, прошу вас.

Он пошел к постели, а я непонимающе взглянула на брата Ансельма.

– Таинство последнего причастия, – пояснил он, наклонившись к моему уху, чтобы не беспокоить и не отвлекать собравшихся у постели монахов. – Последнее помазание.

– Последнее помазание! Но это же для тех, кто скоро умрет!

– Тш-ш. – Брат Ансельм отвел меня от кровати. – Точнее это было бы называть елеепомазанием болящего, но эта церемония действительно проводится в случаях, когда существует опасность смерти.

Тем временем монахи перевернули Джейми на спину и с огромными предосторожностями положили так, чтобы раненым плечам было не очень больно.

– Цель у этого таинства двойная, – наблюдая за приготовлениями, продолжал шептать мне Ансельм. – Первая: моление об исцелении страждущего, если на то будет воля Господня, – ведь елей, то есть освященное масло, есть символ жизни и здоровья.

– А что же вторая? – спросила я, заранее зная ответ.

– Если Господь не дает своей воли на то, чтобы человек остался на этом свете, то ему отпускают грехи и поручают его Богу, дабы душа отошла в мире.

С этими словами Ансельм, заметив, что я намерена сказать что-то протестующее, на всякий случай положил ладонь мне на предплечье.

Приготовления закончились. Джейми лежал на спине, целомудренно укрытый простыней до пояса; в головах и в ногах горело по две свечи, что вызывало самые недвусмысленные ассоциации с гробом. Настоятель Александр уселся возле кровати; рядом с ним стоял монах, державший поднос с закрытым потиром, чашей со Святыми Дарами, и двумя серебряными бутылочками – с елеем и святой водой. На предплечьях монаха висело белое полотенце.

«Прямо как у официанта, который подает вино», – недовольно подумала я: зрелище неприятно действовало мне на нервы.

Молитвы по-латыни читали нараспев; негромкое антифонное пение[54] успокаивало, хоть я и не понимала слов. Одни части службы мне шепотом переводил Ансельм, другие казались очевидными и понятными. Но вот настоятель жестом призвал Полидора, тот выступил вперед и поднес к носу Джейми какой-то флакончик, в котором, вероятно, был нашатырный спирт или другое подобное средство, потому что Джейми дернулся и, не открывая глаз, отвернулся.

– Для чего они его будят? – спросила я.

– Если это еще возможно, желательно, чтобы больной находился в сознании и покаялся в совершенных грехах. К тому же это дает возможность принять Святое Причастие, которое поднесет ему настоятель.

Настоятель осторожно прикоснулся к щеке Джейми и повернул его голову, чтобы тот снова понюхал флакончик. Александр перешел с латыни на родной гэльский и очень ласково сказал:

– Джейми! Джейми, родной! Это Алекс, милый мой. Я здесь, я с тобой. Ты должен ненадолго очнуться, совсем ненадолго. Я дам тебе отпущение грехов и причащу тебя. Сделай глоточек, чтобы ты мог отвечать, когда требуется.

Брат Полидор поднес чашку к губам Джейми и стал осторожно понемногу вливать воду в пересохший рот. Глаза Джейми были открыты – блестевшие в лихорадке, но в них вполне светился разум.

Аббат стал спрашивать по-английски, но так тихо, что я еле слышала: «Отрекаешься ли ты от сатаны и всех деяний его? Веруешь ли в Воскресение Господа нашего Иисуса Христа?» – и так далее. Джейми хриплым шепотом отвечал «да» на все вопросы.

Когда таинство окончилось, Джейми откинулся на подушки и закрыл глаза. Ребра резко выступали; за время болезни и особенно лихорадки он крайне похудел. Настоятель, поочередно обращаясь к бутылочкам с елеем и святой водой, наносил кресты на тело, включая лоб, губы, нос, уши и веки. Он нанес елеем знаки креста во впадине под сердцем, на обеих ладонях и на сводах стоп. Особенно бережно поднял раненую правую руку и положил Джейми на грудь.