Чужая весна - [34]

Не только этой созвучностью сердца близок Анненский Тютчеву: у них и общая судьба. Оба они при всей подлинности и глубине дарования не имели широкой славы при жизни, оба оставили нам небольшое (по количеству) литературное наследие, полноценные алмазные слова, которые, по словам Фета о Тютчеве, «томов премногих тяжелей». Но у Тютчева было больше душевного здоровья, философского спокойствия мысли, углубленности в космическое начало; его любовь к природе дает жизнерадостные тона примирения его поэзии. У Анненского, современного горожанина, любящего срезанные цветы в вазе, природа лишь фон для его переживаний. Основное содержание его поэзии — раскрытие человеческого сердца, гордого и нежного, с его загадкой, мукой и исканием.

Античная трагедия была близка и дорога Анненскому сочетанием в ней чувства ужаса и чувства сострадания. Эти же два начала характерны и для его поэзии. В центре ее стоит «я, замученное сознанием своего одиночества, неизбежности конца и бесцельного существования» (Книга отражений). Неприкосновенность всякой личности, всякой вещи, оживляемой поэтом, и ее обреченность вызывает в нем ужас перед «неизбежным концом» и чисто русскую любовь — жалость к обреченному «я».

Несовершенство жизни, ее «не отмоленный грех», неразрешимость страдания вызывают в нем «муку идеала» и понуждают его к тревожным поискам.

А я лучей иной звезды

Ищу в сомненье и тревожно.

Я, как настройщик, все лады

Перебираю осторожно.

И безответна, хоть чиста,

За нотой умирает нота…

Выход один: в этой жестокой жизни, где люди и вещи страдают от обид, стареются и умирают — «покой наш только в муке» и преображении ее в красоту.

«Социальный инстинкт требует от нас самоотречения, а совесть учит человека не уклоняться от страдания, чтобы оно не придавило соседа, пав на него двойною тяжестью» (Ин. Анненский, Вторая книга отражений).

И в статье «Умирающий Тургенев» (Первая книга отражений) Анненский говорит:

«Но когда она <Красота> уходит, то после нее остается в воздухе тонкий аромат, грудь расширяется и хочется сказать: да, стоит жить и даже страдать, если этим покупается возможность думать о Кларе Милич» <Красоте>.

Красота-музыка оправдывает муку. Творчество оправдывает жизнь.

«Музыкальная победа над мукой», преображение в творчестве, красота — то высшее, к чему стремится поэт

Не потому, что от Нее светло,

А потому, что с Ней не надо света.

Раскрыв нам в своей поэзии томление будничного дня, отягченного «не отмоленным грехом», не нашедшего покоя и примирения, Анненский дает нам и ключ к разрешению этого томления:

Томится день пережитой,

Как серафим у Боттичелли,

Рассыпав локон золотой

На гриф умолкшей виолончели.

Не потому ли день томится, что виолончель умолкла? Но когда ее струны зазвучат, томление и мука станут музыкой и светом.

Но радуги нету победней,

Чем радуга конченных мук.

Музыка — самое совершенное и прекрасное, горение и взлет, разрешение диссонанса, «муки идеала», в гармоническое созвучие, это то главное в поэзии, что делает стихотворца поэтом, давая нам услышать за словами тайную мелодию души, которую сами слова могут выразить только приблизительно.

И печальные трилистники «Кипарисового ларца», среди которых нет ни одного четырехлистника счастья, осуществления мечты в жизни, а есть только предчувствия, приближения — для нас уже не «мука идеала», а воплощенная в алмазных словах, преодолевшая и победившая, «радуга конченных мук», просветленная музыка — вечная, освобождающая, оживляющая сила.

Гельсингфорс

«Журнал Содружества». 1935, № 6.

Эмилия Чегринцева. Посещения («Скит», 1936 г.)

Чтобы ни говорили об отсутствии литературных школ в эмиграции, все же какие-то направления намечаются в зарубежной поэзии последних лет. Случается и у отдельных поэтов, живущих в разных странах, подмечать сходные черты. У тех же, кто живет в больших культурных центрах и имеет возможность образовывать кружки, невольно приобретается нечто общее, характерное для всей группы. Так наметились парижское и пражское направления. Если для некоторых русских парижан характерна нарочитая скупость, строгость, простота формы, намеренно лишенной всяких словесных украшений, то для русских пражан — «Скита» — главным в построении стиха является образ-метафора. Он не имеет у них того самодовлеющего значения, которое придавали образу имажинисты, а служит средством изображения мира, преломленного в сознании поэта, и в то время как парижские поэты, заботясь о гармонии главных линий, предпочитают оставлять голыми стены своих поэтических зданий, пражские поэты украшают их обильным орнаментом.

Очень характерным для этого последнего направления является сборник стихов Эмилии Чегринцевой «Посещения». Э. Чегринцева верна заветам своей школы, главное ее внимание направлено на поиски метафор. В книге видна вдумчивая работа, стремление найти свою судьбу, свои слова, свой не банальный, неповторимый эпитет, что изобличает в ней серьезного стихотворца. Отдельные ее образы удачны: «И сон, однажды сбившись с такта, не возвращается домой». «И вода змеиным оборотом смоет с плеч тугие крылья снов». Но не всегда удается ей сохранить до конца иллюзию созданного ею мира. Так, призрачный мир ее «Вальса» «на блестящей паркетной волне», по которой она плывет в «голубой ладье», внезапно распадается от того, что «паркет», уже ощущаемый нами зыбкой волною, в последней строфе уподобляется ею «пристани». Столкновения образов разрушает видение. В стихах Чегринцевой приходится отметить как трудность овладения порою словесным материалом («Скульптор»: «…Сырыми тряпками окован и к муке приближаясь вплоть, ты рассекаешь выход узкий, чтоб голос вышел на простор». Неясно, кто окован сырыми тряпками, скульптор или его произведение), так и известное злоупотребление образами; они кажутся иногда надуманными, а не возникшими непроизвольно, за ними не слышится той музыкальной волны, которая пленяла в Поплавском, оправдывая образную мозаику его стихов, встающих за нею видением. Имя Поплавского упомянуто мною не случайно. Стихотворение Чегринцевой «Прага» образами и интонацией заставляют вспомнить Поплавского.