Чужая боль - [27]
— Я… в-се… слы-шу…
И выбежал на улицу.
Четверть века
Дед Роман и Кундрюк
Большое село кажется безлюдным. Только где-то далеко часто попыхивает маслобойка да лениво прохаживаются по улице куры. Голубые стрекозы кружат над Доном. Ласточки, на лету обмыв концы крыльев в реке, взмывают ввысь. Подсолнухи, приподняв над берегом рыжие головы, глядят вслед проплывающему пароходу.
На краю села, во дворе покосившегося светло-синего флигеля, дед Роман мастерит колесо для тачки. Несмотря на жару, на нем ватные, измазанные дегтем штаны, а поверх серой рубашки жилет. Взмокшие седые усы обвисли и делают его похожим на моржа. На крыльцо вышла жена деда, жилистая женщина с загорелыми босыми ногами. Посмотрев с минуту на постукивающего долотом мужа, Ефросинья Степановна неодобрительно сказала:
— Ты пока тачку сладишь, хата завалится. Я тебе сколько раз говорила — пойди до председателя колхоза, попроси подводу… Скажи: мы солдатские родители, заслужили заботу, закон есть такой. Другим хаты построили… Слышь, что я тебе говорю! — повысила голос Степановна. — Пойди скажи: мы солдатские родители…
…Председателя колхоза «Путь Ильича» Захара Ивановича Кундрюка дед нашел на конном дворе. Широко расставив ноги в галифе с лампасами, Кундрюк свирепо отчитывал растерянного парня:
— Ты когда коня чистил? А!
Конюх смущенно переминался и отводил глаза в сторону от замызганной лошади.
— Я тебя спрашиваю: ты казак, чи кто! Ты как коня бережешь! — наседал на парня Кундрюк, и полная шея его багровела.
Кундрюк был высок, крепкогруд, красное лицо его пересекал глубокий шрам от левого уха вдоль щеки. На летней, наглухо застегнутой гимнастерке виднелось три ряда орденских планок. Кундрюк легко возбуждался, любил покричать, но в сущности был добрым человеком. На селе хорошо помнили, как он, усыновив осиротевшего Мишку Косолапова, возил его в город к профессору и выходил мальца…
— Я тебя спрашиваю, ты почему коня губишь! — в третий раз грозно произнес Кундрюк.
Роман Лукич, выждав немного, подошел к председателю:
— Так что, Захар Иванович, я до тебя с просьбишкой…
— Чего! — резко обратил к нему распаленное лицо Кундрюк.
— С просьбишкой я.
— Ну! — теперь всем телом повернулся председатель.
— Как мы семья служивого — Петро у нас в артиллерии… Дай, Захар Иванович, подводу на день, лес привезти. Хлигелек чисто ссутулился.
Кундрюк свирепо глянул на деда Романа:
— Ишь ты… ссутулился! А у меня кони ссутулились, — и он опять перевел взгляд на парня, стоявшего рядом.
— То исть, я что ж, — неуверенно произнес дед, — я по закону…
Дед Роман медленно начал пятиться и скрылся за воротами. А Захар Иванович продолжал распекать нерадивого парня. Видно, не в добрый час пришел дед Роман: когда председатель распекал за нерадение, он был недоступен, грозен и такое настроение сохранял долго. Через полчаса Кундрюк командовал уже на току, у молотилки:
— Разве так снопы подают!!
Вскочив на воз, тряхнул чубом, потянул вилы у казачки;
— А ну, дай…
Быстрыми точными движениями стал подавать снопы на полок.
Роман Лукич пришел домой хмурый. На вопросы жены не отвечал. Лишь повечеряв, вставая из-за стола, зло сплюнул. Потом нашел помятый синий лист бумаги, карандаш и, помусолив его, стал писать. Работа была непривычная, пальцы плохо слушались.
Утром Роман Лукич был в правлении колхоза, когда сторож Тимоха только начал открывать ставни.
Дед положил на стол председателя исписанный лист, выкурил с Тимохой цигарку и пошел не спеша в колхозную мастерскую помочь.
Вскоре заглянул в правление Кундрюк. По скрипящим под тяжелым телом половицам подошел он к своему столу, стал перебирать бумаги. Взгляд его задержался на синем листе. Председатель повертел лист, силясь вспомнить, откуда это, прочел:
— «Депутату райсовета товарищу Кундрюку». — Хмыкнул недоуменно, молча пробежал глазами дальше: — «Прошу своего депутата т. Кундрюка подействовать на председателя колхоза „Путь Ильича“, чтобы он оказал заботу о семье воина Советской Армии Лысова…»
Захар Иванович снова хмыкнул. Отложив бумажку подальше от себя, пробурчал:
— Учитель нашелся, агитатор… — Стал рыться в ящике. Но вскоре опять взял в руки синий лист бумаги, усмехнулся: — «Де-пу-та-ту!».
Вошел сутуловатый, в пиджаке словно с чужого плеча конюх Синягин, похлопывая кнутовищем по сапогу, сказал:
— Так я на маслобойку подался…
Кундрюк побарабанил широкими твердыми ногтями по столу и решительно приказал:
— К Роману Лысову поедешь, лес ему привезешь. Ясно!
Не очень и дальний Восток
29 августа 1958 года.
Здравствуйте, дорогая тетя Верочка!
Вы, наверно, обиделись на меня, что я до сих пор молчала! Но теперь я решила искупить свою вину большим письмом.
Начну все по порядку.
Из Ростова мы выехали вечером. Провожало нас множество родственников, они накупили столько всякой всячины, что мы до самого Сахалина ничего, кроме ягод и огурцов, не покупали. А сухари только сегодня доели.
Я все старалась быть храброй, но, когда прощалась с мамой, все же разревелась.
После Москвы прицепили вагон-ресторан, мимо наших боковых полок стали курсировать его посетители. Добро бы просто так проходили, а то почти все, кто помоложе, считали своим долгом остановиться, расспросить, откуда, куда и зачем мы едем. Да еще высказаться насчет моих «карих очей» и прочитать лекции на темы: почему мы пренебрегаем ими (то есть, этими «лекторами»), почему нельзя себя вести так, как мы (стараемся их спровадить, не ходим с ними гулять около вагона во время стоянки поезда).
