Чужая боль - [25]
Анна Ивановна вошла в дом. В кабинете профессора ее поразили пустые открытые шкафы, оголенные полки. Только один небольшой шкаф, к которому Евгений Александрович чаще всего подходил во время работы, остался нетронутым.
Берсенин, стоя у окна, сосредоточенно старался вдеть запонку в манжету.
— Да что ж это делается! — кинулась к нему Анна Ивановна. — Плутархи-то наши… Как же мы без них теперь!
Профессор наконец вдел запонку. Веселый, помолодевший, сказал, успокаивая:
— Пыли меньше будет… — И, лукаво улыбнувшись, добавил: — Да это что! Вот приданое ваше теперь моль не съест…
«Элегия» Рахманинова
В письме к отцу Андрей открыл правду: его тяжело контузило, он перестал слышать и говорить.
«Вот приеду к тебе и заживем вдвоем бобылями…» — с горечью закончил он письмо.
Сергей Федорович ходил по комнате, то и дело потирая седые виски. «Пойти на вокзал! Нет, Андрей просил не встречать его. На людях действительно все будет еще тяжелей».
Мучительно тянулись часы… Изредка останавливаясь, Сергей Федорович стонал: «Мальчик, мой мальчик…»
Наконец хлопнула калитка. Раздались шаги в коридоре.
Отец радостно бросился к открывшейся двери, обнял Андрея, припал головой к жесткой шинели. Слегка отстранив его, всмотрелся с жадной надеждой.
Андрей мало изменился. Только, может быть, стал еще выше, и в черных больших глазах притаилась немая боль.
Сергей Федорович впился пальцами в плечо сына, приблизил его лицо к своему, крикнул отчаянно:
— Андрей! Андрюшенька! Неужели ничего не слышишь!
Юноша, прикусив губу, опустил голову.
…Невесело потекли дни в доме учителя Сергея Федоровича Карташева. Сам он с утра до позднего вечера был в школе, Андрей же вел немудреное хозяйство. Он стал замкнутым, чуждался прежних товарищей, старался как можно меньше быть на людях, все свободные часы проводил за чтением.
Есть горе, которое со временем словно бы отвердевает и камнем ложится на сердце. Придя однажды незамеченным домой, отец увидел, что Андрей пытается сыграть что-то на память, но скоро безнадежно опустил пыльную крышку пианино. Сидел поникший, с тусклым взглядом когда-то выразительных глаз, и сердце у отца разрывалось от сознания беспомощности. Понимал; надо научить сына делать что-то полезное, примирить его с новым положением. Но чем, как вернуть ему желание жить!
Недавно Сергей Федорович нашел в книге несколько листков, исписанных рукой сына:
«Свою недолгую жизнь я невольно делю на две части — до и после того дня у одесского лимана, когда бежал впереди роты… Потом яркая вспышка, оглушительный взрыв, расколовший небо и землю, — и темнота… и тишина, в которой остался навсегда.
Навсегда!.. Страшное это слово. Все, чем жил, стало невозвратимым. Сколько раз, сидя в окопе, думал о желанном часе, когда вновь войду в притихший класс, увижу детские глаза.
Вот на партах белеют тетради… Дети пытливо смотрят: „Какую тему сочинения он даст!“.
Словно дятлы клювами, застучали перья о чернильницы… Как разны эти маленькие люди. Девочка с длинными русыми косами пишет быстро-быстро. Вдруг останавливается, откидывается на спинку парты, что-то возбужденно шепчет, трет переносицу и, счастливо улыбаясь, снова с жадностью припадает к тетради.
Не по годам рослый парень, видно, плохо знает материал, подглядывает в учебник и делает при этом безразличное лицо. Он незаметно наблюдает за мной, выжидает, когда повернусь к нему спиной…
Звонок… Взмахивая синими крыльями, ложатся тетради на стол. Кто-то спешит дописать последнюю фразу, кто-то, сдав работу, успел заглянуть в учебник и, пытаясь схитрить, говорит: „Ой, промакнуть забыл!“.
Это было давно. А теперь… С детских лет мечтал стать учителем, достиг мечты и на взлете упал. После того дня у лимана…»
Впервые Андрей увидел эту девушку у почтамта.
Он подошел к ящику бросить письмо, и руки их встретились. Девушка подняла на него глаза, почему-то покраснела и, быстро опустив письмо, отошла. А он, продолжал стоять с письмом в руке и, глядя ей вслед, просил: «Оглянись! Только оглянись!».
На повороте улицы она оглянулась.
И все вдруг окрасилось в новый цвет — радости.
Как не замечал он до этого, сколько на свете интересного! Вон прошел чудак в сапогах и шляпе, пробежала белая собачонка с пятном на глазу, похожим на повязку; вышел из подъезда мужчина с тщательно выбритой головой и… густыми усами.
Да он, Андрей, еще богач: он может видеть все это. За широким окном парикмахерской в кресле сидит толстяк с молитвенным выражением лица. Влажнеют крыши домов. Мальчишки давятся зеленой, кислой алычой. Рядом с трамваем мчится грузовик с прицепом. На бревнах прицепа восседает парень с чубом, выбивающимся из-под козырька армейской фуражки. Молоденькая кондукторша высовывает голову из окошка трамвая. Парень на бревнах с деланным испугом выхватывает из кармана гимнастерки замусоленную бумажку. По движению его губ Андрей догадывается — парень озорно кричит кондукторше: «Постоянный!».
И тогда приходит мысль: «Еще не все потеряно. Можно научиться понимать по движению губ. Научиться языку жестов и преподавать в школе глухонемых. — От радости перехватило дыхание: — Можно… можно…» Это возникло как спасение. И рядом другая мысль: «Она оглянулась». Возле своего дома Андрей задумал: «Если раскурю на ветру папиросу единственной оставшейся в коробке спичкой, все будет хорошо». Спичка сначала разгорелась ярко, но неожиданно потухла. «Ерунда, все зависит от меня».
