Чужая боль - [26]

* * *

Он встретил ее через неделю. Они оба смущенно покраснели и поклонились друг другу. Скоро Андрей знал, в какой час и где проходит она, и встречал ее часто. Девушка улыбалась ему, как знакомому, глаза ее светились ласково. Тогда он решил, что это нечестно, что он обманывает, и после мучительных колебаний неловко передал ей на улице письмо.

«Я глухонемой! — писал он. — Я не имею права даже на счастье хотя бы издали видеть вас…»

Как ждал он следующей встречи, чтобы в глазах прочитать ответ, ждал и боялся.

Андрей истязал себя занятиями, учился понимать отца по движению губ, стал лечиться. Он твердо решил не сдаваться.

Девушка сама подошла на улице, взяла его руку в свою и о чем-то быстро, будто успокаивая, заговорила. Он только понял: ее зовут Леной… Она спохватилась, вспомнив, что он не слышит, и умолкла.

Жалость и сострадание, ненавистные жалость и сострадание, прочел он в ее глазах.

Пальцы у нее длинные, тонкие. Они жгли его ладонь. Андрей вырвал руку и, не оглядываясь, пошел прочь. Хотелось бежать, но свинцом налились ноги и мучительно гудела, раскалывалась голова…

* * *

Однажды августовским вечером Сергею Федоровичу удалось убедить Андрея пойти в гости. У знакомого учителя собирались близкие друзья, устраивали скромные проводы его дочери, уезжающей в Московскую консерваторию. Андрей согласился, не желая огорчить отца отказом. С опущенной головой шел он улицами города, не замечая, как розовело небо над черными верхушками деревьев, как девочка с балкона бросала по ветру клочки ваты, и ласточки проворно подхватывали их на лету; не видя утративших яркость водянистых канн, не ощущая запаха речной волны. Все это сейчас было не для него. Неотступное желание преследовало, мучило: «Слышать! Слышать! Как хочется слышать. У Лены, наверно, нежный голос… Как звучал школьный звонок! А если перевести звуки в краски! Вот тупой звук… Его можно обозначить цветом свинца. В тупой мысли, тупом выражении лица проступает ограниченность, придавленность, а тупая боль свинцова. Пронзительный звук можно сравнить с металлически-белой краской. В ней есть что-то пронизывающее. Мягкие звуки хочется окрасить зеленым тоном. Голубую шапочку носит Лена…»

Отец едва ощутимым пожатием руки остановил Андрея.

Перед ним был знакомый дом с белыми гардинами на окнах. Издали он не раз видел, как Лена заходила в этот дом. Отступать было поздно, и Андрей, волнуясь, вошел за отцом в темный коридор. Их встретили очень радушно. Лена, в белом с короткими рукавами платье, перехваченном в талии широким лаковым поясом, выскочила из другой комнаты, обомлела от неожиданности, виновато улыбнулась, прикоснулась к руке Андрея пугливой рукой и забегала по комнате, хозяйничая.

Гостей было немного, человек пять, держали они себя просто, сердечно, не тяготили Андрея излишним вниманием. Он забился в угол дивана, печально смотрел на всех, изредка чувствуя на себе быстрый тревожный и радостный взгляд девушки. Одно из окон в столовой было распахнуто, порывы ветра отдували гардину, и, когда закатный луч скользил по красным цветам в синей вазе на столе, Андрею казалось: на ней тревожно то вспыхивают, то затухают рубиновые лампочки.

Необъяснимое волнение все больше охватывало Андрея. Значит, Лена уезжает… Тоже навсегда. И потекут тоскливые дни без нее… Без этого успокаивающего ощущения, что совсем рядом, за несколькими поворотами улиц, живет любимая.

Гости стали просить Лену исполнить что-нибудь.

Она подсела к роялю, расправила платье, на мгновение задумалась, занеся руки над клавишами, и бурно, порывисто стала играть. Андрей подошел к роялю, облокотился о крышку.

Никогда, никогда больше не увидит он этих рук… Как жгли они его ладонь…

Чем дольше глядел Андрей, тем беспокойнее становился. Пальцы его нервно сжимались и разжимались, глубокие черные глаза лихорадочно следили за выразительным полетом ее рук. Весь напрягаясь, он силился по бегу пальцев вспомнить знакомые когда-то звуки. В ушах глухо звенело, будто о толстые провода бил степной порывистый ветер.

Лена кончила играть. Андрей стремительно выхватил лист из своего блокнота, написал: «Прошу вас — „Элегию“ Рахманинова…»

Девушка, и сама почему-то все более волнуясь, быстро взглянула на него, словно спрашивая: «Ваша любимая!» — и снова стала играть.

Это были те редкие, удивительные минуты вдохновения, когда растворяешься в звуках, когда они идут из самой глубины сердца, становятся частью тебя, озаряют все вокруг, и ликующая радость охватывает всего, и хочется сделать что-то большое, необыкновенное, и находишь в музыке то, что искал.

Звуки плыли, как утренний туман в горах, звенели падающими весной с крыш льдинками, замирали нежным шепотом расстающихся влюбленных… И верилось: есть на свете счастье и для тебя, оно придет, оно ждет тебя… Уходило страдание, и будто яркий свет приближался откуда-то издали. Вот он все ближе, ярче, до крика звонкий… И, как тогда у лимана, вдруг оглушительно раскололась тишина.

Андрей всем телом подался вперед. Лицо его просветлело. Исчезла жесткая складка у рта.

Он по складам, словно освобождаясь от огромной тяжести, сказал: