Чужак с острова Барра - [44]

Еды было вдоволь,  но  во всех других отношениях жизнь в  лагере была трудней,  чем в  Кэйп-Кри.  Здесь в  их  вигваме пол не имел настила,  и Кэнайна спала одетая,  закутавшись в  подстилку из кроличьих шкурок,  на голой земле,  прикрытой тонким слоем валежника.  Часто шли дожди, убогий вигвам протекал, и Кэнайна мерзла.

Женщины были слишком заняты,  чтобы печь лепешки, и по нескольку дней подряд они ели только вареное гусиное мясо и пили, забелив мукой, густой чай  или жирный бульон.  Сначала Кэнайна ела с  аппетитом,  но  в  котле скапливался жир, и с каждым разом похлебка становилась все жирнее, и уже через неделю она смогла выносить ее лишь по разу в день.

Потом лед на прудах и озерах треснул и растаял. Гусиные стаи исчезли, — разбившись на пары,  птицы начали вить гнезда в укромных местах. Охота закончилась через три недели, индейцы разобрали вигвамы и возвратились в Кэйп-Кри.

В июне дни стали длиннее, и теперь было вдоволь еды. Каждое утро Дэзи Биверскин спускалась в каноэ в устье реки проверить сети и теперь обычно брала по  нескольку рыбин в  день.  Время от  времени она варила вяленую гусятину из  своих запасов.  Но  обычно еда состояла из мяса и  лепешек, Кэнайне страшно хотелось овощей и фруктов, и желание это все возрастало.

Позавтракав,  отец удалялся и проводил день,  играя в карты с другими мужчинами или просто валяясь на  травке и  глядя на проплывавшие по небу огромные белые кучевые облака.  Пока он так грелся на солнышке, мать без устали трудилась.  Таскала воду с реки,  собирала хворост, рубила сучья. Шила из  лосиной кожи изукрашенные бисером мокасины и  тапочки,  которые потом обменивала в лавке Компании Гудзонова залива на табак.

Кэнайна,  отличавшаяся сообразительностью и  живым умом,  легко опять научилась говорить на  языке кри и  вскоре уже разговаривала с  матерью, правда,  пока не так уж свободно,  но когда они говорили не торопясь, то понимали друг  друга.  Дэзи Биверскин не  отличалась чистоплотностью,  и Кэнайна ненавидела трубку,  которую она непрестанно сосала, но мать была добра,  не скрывала,  что любит Кэнайну,  и  та отвечала ей взаимностью. Кэнайна спрашивала себя,  купались бы белые чаще,  чем Дэзи,  если бы им пришлось таскать воду с реки,  взбираясь по крутому откосу, потом рубить дрова для костра, чтоб разогреть ту воду и мыться в жестяном тазу, таком маленьком, что даже Кэнайна не могла в него сесть.

Однако с  отцом  Кэнайна не  разговаривала никогда.  В  недолгую пору гусиной охоты он  подобрел,  повеселел,  но  теперь снова стал мрачным и молчаливым и  едва  обращал внимание на  Кэнайну.  Когда  во  время  еды оказывалось,  что нож у  отца,  а Кэнайне хотелось отрезать себе кусочек мяса, она просила мать передать ей нож, потому что, если б она попросила отца,  тот  попросту  не  обратил  бы  на  нее  никакого  внимания.  Она побаивалась его  и,  стараясь не  попадаться ему на  глаза,  приходила к концу  трапезы.  Мать  понимала ее  и,  не  говоря  ни  слова,  тоже  не прикасалась к  еде,  пока не  придет Кэнайна.  Кэнайна со  страхом ждала наступления осени,  потому что  тогда они направятся на  каноэ далеко от побережья,  на  свою  зимнюю  охотничью  стоянку,  и  семья  останется в одиночестве на всю зиму. Тогда отец окажется еще ближе, и избегать с ним встреч будет уже невозможно.

Прошло месяца четыре с тех пор, как Кэнайна вернулась из санатория, и вот однажды утром она проходила мимо дома супругов Рамзей.  Она шла этим путем обычно одна и чаще всего утром,  пока солнце светило прямо в окна, и  можно разглядеть,  какая в  доме обстановка.  Сегодня она  тоже пошла одна,  но  на  сей раз Джоан Рамзей сидела на открытой веранде и  что-то шила.  Миссис Рамзей была  высокая дама,  узколицая и  постоянно чему-то улыбающаяся,  с  черными,  поседевшими на  висках волосами.  Она  носила красивые платья из ситца с цветами,  совсем непохожие на темные, мрачные байковые платья простого покроя, которые шили себе женщины мускек-овак.

Кэнайна шла медленно,  украдкой поглядывая на дом и  на миссис Рамзей сквозь  планки  белого  забора.   Она  повернула,  пошла  обратно.  Мать запретила ей входить за ограду,  туда,  где раскинулась лужайка с яркими клумбами.  И Элен Чичикан говорила,  что это "очень строгое правило". Но Кэнайне страшно хотелось поговорить с  миссис Рамзей так,  как ей прежде случалось разговаривать с  медсестрами в  санатории.  Белые женщины были всегда радушны и  милы;  их нечего было бояться.  И  может быть...  нет, Кэнайна даже знала наверняка,  что у миссис Рамзей есть книжки,  которые можно бы взять почитать.

Она  медленно отворила калитку,  петли  скрипнули,  и  миссис  Рамзей подняла глаза от шитья. Кэнайна быстрым шагом пошла по дощатому настилу.

— Добрый день, — сказала она, стараясь быть как можно вежливей.

— Здравствуй, — откликнулась миссис Рамзей с доброй и теплой улыбкой. — Ты ведь Кэнайна,  не так ли?  Дочка Биверскинов,  которая вернулась из санатория?

— Да,  -  ответила Кэнайна.  Она остановилась на  крыльце веранды,  с любопытством  заглядывая  в   дом  через  раскрытую  дверь,   и  увидела полированный стол,  на котором лежали газеты и  журналы и  стояла ваза с цветами.