Чуть-чуть высунув язык - [5]

Стало очень тихо кругом. Птицы на деревьях повернули головы в одну сторону. Жанка странным взглядом смотрит на разносчика пицы. Тот улыбается во весь свой чувственный рот.

«Франция, вечер, в порту Де-Кале»

Франция, вечер, в порту до колен

В ожидании груза на свежей волне

качается флагман святого Петра.

На вахте двое — я и Левин

Николай Иваныч

с картой мира на волосатой спине.

Да еще на стекле за приборной доской

дрожит босой рыжеволосый мальчик

(это наш рулевой). Он все время спешит за столярным клеем

в мастерскую отца. Юнца

держит за пальчик милая дама

и читает стихи.

Изящными при этом являются:

линия ее бедра,

пульт режиссера,

и светло-зеленые большие глаза

Эллеоноры Штейнцаг

(сорокалетней уборщицы),

которая в такт

падающему на пол рулону ковра

медленно шепчет вместе со мной:

вершится казнь, палящий зной,

со страхом, страстью и мольбой

простерлась степь перед грозой

раздались неба створки губ

в преддверье мук

чуть вздрогнула зеленая листва

и полон мир до дна

и вся в слезах трава

навзрыд кричит струна

и влажные, огромные глаза

звезды

что истекает трепетно росой

вбирая чуть дыша

движение прохладного дождя…

Кончив, Эллеонора тихо улыбается.

А на вопрос — что это было во сне?

Я отвечаю — да так, просто,

некоторые слова

и открываю окно…

… Ах, что за граница — эта красная линия Ватерлоо!

Ах, что за границей творится!

Там ветер гуляет по крышам

там падают листья и люди

по принципу «домино» — вдруг выдает из эфира

божественно алый «Бьюик».

Он совершенно внезапно возник

и включает иллюминацию.

А, впрочем, зря. Поскольку становится видно,

что все это лишь декорация

в прохладной нише театра «Гранд-Опера»,

где на дощатой сцене

небольшая резиновая актриса

поет сопрано: «Я вызываю ноль пять, я вызываю ноль пять!»

веером раздвигая смысловую нагрузку

до неописуемых границ.

При этом она делает сальто вперед

и выпадает в уже открытое мною окно. Но

залетает обратно.

И так все время — туда-сюда, туда-сюда…

Сцена последняя — где рождается Бес.

Взрыв, пожар, катастрофа, хаос.

Всюду витает запах нефти, электричества

и завершенной любви.

Звучит тихая органная музыка.

И ангелы в белых сутанах

плавно стекают с небес — у них столбняк.

Внизу шелестит как будто прибой,

это в позе «Миг-29» взлетает

Эллеонора Штейнцаг

и зажимает бесстыдно ногами

божественно-алый «Бьюик»

(им оказался наш танкер «Стальной»).

Она — эффектней орла, звезды и серпа

и красно-белых полос

а навстречу ей летят матросы

и с диким «УРРА!» поднимают

наш гордый Андреевский флаг…

«Отвезли бы его в Липки, хоронили до утра…»

…он в любе время года гениален — в этом суть,

ты скажи, скажи, Серега, так откуда эта грусть?

На венчальной, новогодней, ели помнишь ты шары?

Ты скажи, скажи, Серега, дождик вешал? На пары

заводил лебяжьи воды тихим вечером, ловил

первый лист опавший с клена натирая сапоги

черноземом, черноземом, геленища до колен

ты скажи, скажи, Серега, ты бы сдался в этот плен?

В плен в твоей деревне стылой, в плен порядку немчуры?

Ты скажи, скажи, Серега, партизанил бы и ты?

Пушку, нет сорокопятку, многоствольную Катюшу

помогал тащить и Пушкин колесея до Твери?

Гоголь был бы комиссаром, Достоевский — подрывник?

Ты скажи, скажи, на нарах спал с Цветаевой — сестрой?

Ты б не сник под вой снарядов: «Мэри, Мэри, покричи!»

а Ахматова бы Блока дотащила на постой

в метсанбат среди окопов, вшей… аптеки, фонари

где ты, где ты, мой Есенин, на коне, вихор твой лих?

— В развороченный живот он улыбнулся б и затих

Потому что с Пастернаком он бежал на высоту

не за орденом — за блатом, за березками, за пух

тополиный он погиб бы. И «За Родину, Ура!»

…Отвезли его бы в Липки. Хоронили до утра.

«Картежный город»

Дом, лепнина, цоколь, арка, дым из темного колодца,

Блики в пламени костра, гулким эхом бормотанье,

Звон пустой консервной банки и ответ бездомной кошки

В полутемном переулке. Снопы света из подвальной

Коммунальной чьей-то кухни моментально озаряют

Силуэт с огромной тенью, достающей до передней

На четвертом этаже, где пристойно в гардеробной

И давно лежит покойник возле двери на ковре

Пес изысканной породы; шелест новенькой колоды

По соседству, по трубе сливает карты домовой

Через спутник в небе черном Ведьме в платье закопченом

Подметающей планиды чрезмерного везенья.

Хруст — в костер летят «поленья» — доски ящиков, газеты

Искры, зарево в глазницах, остекленных, на минуту.

Стихло. Утро выползает серой ночью из залива,

Ветром жутким пробирает мост до каменных костей,

На болотах черный город и стучится в дом теней. Тщетно.

Чахло шторами прикрыты два окна под самой крышей,

Над Невою, наклонившись, стоя спит старик всевышний,

И оборванным бродягой в узком, каменном колодце

Петр Первый. У горящего костра, возле мусорного бака

Пушкин, Гоголь, Достоевский, Блок, Есенин и шалава

Из соседнего подъезда, пересчитывают звезды,

Искры, угли ворошат и гадают — кто же первым

Выйдет вон из тех дверей? Домовой? Игрок на деньги?

Пес? Хозяин? Бог? Лакей?…

«Бог, это Я!»

Бархатный воздух нежится в парке,

Листья не падают — делают арки,

Яркие блики танцующих, ветер

Сдувает песчинки с холодного солнца, и не видно лица. Бег!

Мертвое слово не тает, сметает с тропы загнивающий лист. Чист!

Утром мозаичный, загнутый вверх, половинчатый сон. В дом!