Чумазый Федотик - [22]
Скри-и-ип… скри-и-ип… скри-и-и-и-и-ип…
— Она падает! — закричала Сима. — Миша… Мишечка… ой!
— Не бойся! — ответил Мишка, вскочив. — Не трусь!
Он полез. Ладоням было больно. Уставшие ноги соскальзывали. Мишка старался ни о чем не думать. Он лез и лез. Шест казался бесконечным. Мишка еле-еле влез в голубятню и растянулся на полу.
— Ты зачем лез? — тихо спросила Сима.
— Не знаю… тебя спасать…
— А как ты меня спасать будешь?
— Не знаю…
— Только не шевелись, она шатается.
В ответ на каждое движение раздавался скрип. А когда Мишка сед, то явственно почувствовал, что шесты качаются из стороны в сторону.
— Ой, упадем… — прошептала Сима. — Честное слово, упадем… Давай кричать, а?
— Нет, нет, — сказал Мишка, сам дрожа от страха. А Сима всхлипнула.
«Если закричим, — подумал Мишка, — со берется народ и скажет: „Эх ты, не мог женщину спасти!“»
Мысль эта придала Мишке немного храбрости.
— Не бойся! — громко сказал он. — Я спущусь и спасу тебя.
— Не уходи! Мне страшно!
Голубятня скрипнула и пошатнулась. Мишке казалось, что сердце его то поднимается, то опускается.
— Жди меня, — сказал он твердо. — Я принесу лестницу.
Сима всхлипнула, но промолчала.
Мишка начал спускаться. Скрип резал уши, временами создавалось впечатление, что шест клонится к земле, и голова чуть кружилась.
Спрыгнув с крыши на землю, Мишка едва удержался на ногах.
— Эй! — крикнул он. — Я сейчас! Я мигом! Не бойся!
А Сима смотрела из голубятни и даже боялась кивнуть.
Во дворе ее подружки — толстая и длинноногая — учили дворняшку стоять на задних лапах.
— Эй, вы, коси. — Мишка помолчал. — Помогите мне лестницу до голубятни дотащить. Человека одного спасти надо.
МОЯ ПРЕЛЕСТНАЯ ПОДРУЖЕЧКА
Я уже даже не обижаюсь, когда меня обижают. Петька Кривощёков отобрал у меня сухарик. Я сказала:
— Кривощёков, зачем ты отобрал у меня сухарик? Я бы его тебе и так отдала, если бы ты попросил.
Но он показал мне длинный-предлинный язык и убежал.
Я спросила воспитательницу тетю Галю, почему никто не хочет со мной играть.
— Потому что ты много выдумываешь, — сердито ответила она. — И часто ревешь.
— Зато я веселая и всех стараюсь рассмешить, — сказала я и расплакалась.
— Ну вот опять! — совсем рассердилась тетя Галя. — Только и знаешь реветь! — И ушла, хотя мне очень хотелось поговорить хотя бы с ней.
Почему-то все говорят, что плакать нельзя, что это стыдно. А как же мне не плакать, если никто со мной, никто не играет?
Плакала я так долго, что лицо у меня заболело, и я вдруг захотела на горшок. Пришла, а все горшки унесли мыть. Нянечка тетя Вера сказала:
— Вечно ты не вовремя хочешь!
А я так хотела, что снова расплакалась.
— Ну и рёва же ты! — рассердилась тетя Вера, ушла, принесла горшок. — Да перестань ты, надоело!
Она ушла. Колготки у меня были мокрые, и я не знала, что мне делать. В шкафчике (на нем яблоко нарисовано) были еще одни колготки, но, если я буду переодеваться, тетя Галя опять рассердится, а Петька Кривощёков будет дразниться очень нехорошими словами.
Лицо у меня всё болело от слез, голова тоже болела. И еще мне стало страшно.
Я знаю, что я очень маленькая. Младше всех в группе. И ростом я меньше всех.
Говорят, что это оттого, что я мало ем.
Мне есть неинтересно. Вот пить я люблю. Чай, компот, кисель, газировку, фруктовку — всё, всё!
Неужели никто со мной, не играет, потому что я самая маленькая в группе? Но ведь зато я самая веселая. Я бы всех рассмешила, если бы со мной играли.
Противно в мокрых колготках и страшно. Скорей бы за мной пришли. Нет, еще очень долго ждать. Еще обед, потом спать, потом полдник, потом гулять… Выйдем мы во двор, все разбегутся от меня в разные стороны. Все начнут играть. И я буду играть. Только одна. Сама с собой. Каждый раз я думаю: а вдруг сегодня кто-нибудь согласится играть со мной? Хотя бы Петька Кривощёков…
Нет, всё равно никто со мной играть не будет. Я знаю.
Ах, если бы у меня была подружка! Как бы я любила ее! Я бы ей всё, всё, всё отдавала! Мы бы играли с ней в магазин, в больницу, в школу…
Я опять чуть не расплакалась. Но плакать было нельзя. Ведь опять все рассердятся.
Когда кто-нибудь плачет, я вот того обязательно жалею. Даже Петьку Кривощёкова. И воспитательницу тетю Галю я тоже бы пожалела, если бы она расплакалась.
А вот когда плачу я, все почему-то сердятся. Будто я нарочно плачу, будто мне это приятно. Слезы из меня сами рвутся, даже лицу больно, а остановиться не могу.
И всё равно я разревелась, да еще очень громко. Пришла тетя Галя, что-то говорила, дернула меня за руку, но я ничего не слышала, зато уже и не боялась больше. Это ждать, что тебя будут ругать, страшно. А когда ругают, как-то ничего.
Тетя Галя стянула с меня мокрые колготки. По-моему, вся группа пришла смотреть на это. А у меня ревелось всё громче и громче, хотя я совсем не боялась.
Потом меня дразнили до самого обеда. Петька Кривощёков выдернул у меня ленточку из косички. Ну что я могла сделать? Плакать нельзя. Жаловаться тоже нельзя.
Я сказала им:
— Давайте не дразниться, а хохотать.
Хохотала я одна, но не от смеха, а просто так. Всё равно мне делать больше было нечего.
