Чумазый Федотик - [16]
— Но ты же видела памятник ему, — сказала бабушка.
А дедушка объяснил:
— Памятник — от слова память. Люди смотрят на Вечный огонь и вспоминают всех погибших за Родину. Каждый вспоминает своего родного, близкого или знакомого солдата. Понимаешь?
— Немного понимаю, — прошептала Оля, — совсем немного понимаю. Но у нас в группе говорят, что видели Неизвестного солдата. Может, врут?
— Не знаю, — пожав плечами, ответил дедушка. — Мы найдем с тобой памятник Неизвестному солдату. Обязательно.
— Солдата или огонь? — настороженно спросила Оля.
— Солдата, — твердо заверил дедушка. — Спокойной ночи.
А через неделю они втроем — внучка, дедушка и бабушка — поехали на юг, к морю, в Крым, к дяде Вите.
Море Оле сразу понравилось, хотя несколько дней она его чуточку побаивалась.
— Да нисколько оно не страшное! — весело воскликнула однажды Оля. — Просто оно непослушное! И соленое-соленое! Даже пить его нельзя!
На юге, рядом с морем, все люди счастливые и добрые, даже когда море сердится, когда на море шторм. А добрее всех был дядя Витя. Они с Олей сразу подружились, потому что она тоже была очень доброй.
Они подолгу беседовали о жизни. Оля рассказывала, какие неприятные случаи были с ней в детсадике, а дядя Витя жаловался, как трудно ухаживать за виноградом и убирать его. И оба возмущались тем, что мальчишки ведут себя плохо, а некоторые девочки воображают.
— Вот ведь мы с тобой не воображаем, — говорила Оля, — и ведем себя хорошо.
— Да, я стараюсь, — соглашался дядя Витя.
Словом, жилось Оле до того привольно и интересно, что она и не вспоминала о Неизвестном солдате, пока вдруг не заметила, что на правой руке у дяди Вити нет среднего пальца.
— Это мне на войне фашисты оттяпали, — перехватив ее испуганный взгляд, объяснил дядя Витя.
— Как… от… тя… пали? — со страхом спросила Оля. — Ты разве был на войне? Почему же ты мне об этом не рассказывал?
Этот их разговор закончился тем, что Оля осторожно спросила:
— Ты не знаешь, где можно увидеть памятник Неизвестному солдату?
— У клуба, — просто ответил дядя Витя…
Оля от радости и неожиданности так растерялась, что не могла ничего сказать, даже пошевелиться не могла.
— У клуба, у клуба, — подтвердил дядя Витя, удивленно глядя на нее. — А что?
— А то! А то! — радостно закричала Оля. — Мы с дедушкой давно его ищем! Я во сне его хотела увидеть, да ничего не получилось!
И они — Оля, дедушка с бабушкой и дядя Витя — пошли к клубу. Оля шагала впереди, с трудом удерживаясь, чтобы не побежать.
Солдат стоял не высоко, как обыкновенно ставят памятники, а просто на плите, на земле, за которую погиб, и поэтому казался живым. У него было простое, задумчивое лицо, в руках он крепко сжимал автомат, словно готовый в любой момент броситься в бой, если врагу вздумается обидеть Олю.
— Вот я и увидела тебя, — тихо сказала Оля. — Я знала, что обязательно тебя увижу.
Солдат смотрел на Олю, а Оля смотрела на него. Они долго молчали. Оля сказала:
— Какой он хороший. По-моему, он очень добрый. Можно, я принесу ему цветы?
Бабушка присела в сторонке, а дедушка с дядей Витей молча стояли, не двигаясь и опустив головы.
Оля нарвала в траве букетик, подошла к солдату, осторожно положила цветы к его ногам в больших сапогах, присела на плиту…
По дороге домой дядя Витя рассказывал, какие ужасные бои были здесь, на крымской земле, как много-много погибло здесь солдат и матросов.
Весь вечер Оля ни с кем не играла, ни с кем не разговаривала, взяла цветные карандаши и бумагу, но ничего не нарисовала.
— Почему никто не знает, как его зовут? — спросила вдруг она.
— Все у нас в селе знают, — ответил дядя Витя. — Я вот зову его Петей. Был у меня такой друг. Погиб в сорок третьем году. Бабка Алексеевна, которая напротив нас живет, зовет его Ваней. Сына так у нее звали. На мине подорвался. Каждый его по-своему называет.
Оля улыбнулась и сказала:
— Спокойной ночи.
БАБУШКА МОЯ ЕВДОКИЯ МАТВЕЕВНА
— Заболею от расстройства, если кто против моего слова пойдет, — нередко признавалась она.
Она действительно просто допустить не могла, чтобы ее не послушалась, например, курица, не говоря уже о кошке, тем более, обо мне, внуке.
Дом наш стоял на берегу реки Усолки в городе Соликамске. Жилось мне вольготно, хорошо и весело, хотя и приходилось слушаться.
Как-то, когда я прикручивал к валенкам коньки, бабушка моя Евдокия Матвеевна сказала обеспокоенно:
— Лед-то на реке до сих пор тонок. Не вздумай по нему кататься. Провалишься, а то, чего доброго, и утонешь. Вытаскивать тебя некому. Берег высокий, а у меня ноги больные. Пока я к тебе спущусь, поздно будет.
Но ведь всем известно, что есть у мальчишек такая, скажем прямо, глупейшая особенность. Стоит им хотя бы краешком уха услышать, что чего-то никоим образом, ни в коем случае делать нельзя, как мальчишки это обязательно и сделают. Так в детстве часто поступал и я.
Конечно же, я пошел кататься по льду! И лишь только я откатился от берега, в ушах у меня раздался громкий хрустящий треск, и я провалился сквозь лед. Провалился я сквозь лед, завопил от страха, даже глаза от страха закрыл, словно от этого тонуть было бы легче. Вернее, глаза сами собой закрылись, прямо-таки захлопнулись.
