Чума в Бедрограде - [23]

А Сепгей Борисович — кажется — таки проникся любовью к Медицинской гэбне.

Несмотря на.

— Ну вот, — окончательно отпустило пожилую даму, — а я вас так перепугалась… мнэээ, Сепгей Борисович! Я-то как раз с диаграммами и возилась, новых-то цифр не пришло пока, но уже в этих прям на глаз видно такую красивую закономерность, просто праздник какой-то!

Праздник. Лаборатория ГСЭС №37.

ГСЭС — это гормональная составляющая экстремальных ситуаций. Никаких лишних бюрократических обозначений, в аббревиатуре всё очень предметно: создают экстремальную ситуацию, помещают в неё испытуемых и берут кровь на гормоны. До, после и (если условия эксперимента позволяют) во время. А потом обсчитывают, сравнивают и создают новую экстремальную ситуацию с учётом полученных данных.

№37 — это всё то же самое, только в качестве испытуемых — дети старшего отрядского возраста.

Диаграммы же сегодняшние, с красивой закономерностью — это что-то такое, от чего у Бенедикта Ростиславовича случился нервный тик половины лица, когда Виктор Дарьевич открыл было рот о них рассказать. И закрыл обратно, спустившись под действием нервного тика Бенедикта Ростиславовича на грешную землю, полную уровней доступа к информации и других ненужных Виктору Дарьевичу вещей.

Поэтому Сепгей Борисович очень искренне предложил впавшей в раж пожилой даме:

— Давайте обойдёмся без деталей. Гэбня не велит.

— Жаль, я думала, сейчас быстренько объясню, что там нарисовалось, а вы Виктору Дарьевичу и перескажете!

Сепгей Борисович в который раз подумал, что Медицинский Корпус попал на грешную землю, полную уровней доступа к информации, по какой-то нелепой ошибке. Добрая треть его сотрудников ночует на работе, подложив под голову документацию, не прошедшую ещё через Бюро Патентов, но активно использующуюся в дальнейших, и дальнейших, и дальнейших разработках. Добрая половина выполняет личные заказы голов Медицинской гэбни, а в отчётах пишет о всякой плановой ерунде. И абсолютно все сотрудники Медкорпуса — все, поголовно и без исключения — занимают государственную аппаратуру под личные проекты. Которые, может быть, как-нибудь, когда-нибудь (но точно не прямо сейчас, сейчас не до того!) и получат ну хоть какое-нибудь официальное разрешение на запуск. Примерно тогда, когда плодами этих проектов будут пользоваться все коллеги проектировщика и пара-тройка соседних лабораторий.

Сепгей Борисович созерцал пожилую даму, наспех строчащую на полях таинственных диаграмм послание Виктору Дарьевичу про красивые гормональные закономерности детей старшего отрядского возраста в не дай леший узнать какой экстремальной ситуации, и с облегчением думал, что бюрократические кошмары перестали ему сниться ещё до Медицинского Корпуса. Наснились уже, хватит.

Пожилая дама, исписав всё свободное и местами не очень свободное пространство одного из листов, с ощутимой болью оторвала его от сердца (и заодно от того самого стола с конторкой). Сепгей Борисович незамедлительно сокрыл лист в ревизорском портфеле.

— Подождите, ещё парочка осталась. — Дама полезла в нижний ящик, из которого по прошествии минуты, не меньше, ей удалось извлечь последние диаграммы и яблоко. —  У вас вид невыспавшийся, — пояснила она.

Это настолько не лезло уже ни в какие ворота, что Сепгей Борисович не смог, просто не сообразил отказаться.

Яблоко.

Вид невыспавшийся.

Невыспавшийся Сепгей Борисович и яблоко, картина маслом.

Надо заесть яблоком от пожилой дамы с секретными диаграммами несчастную любовь. Самое то в рамках общего безумия трёх последних месяцев.

Почему-то сразу вспомнилось, как в июне, сразу по приезде, Дима поставил банку с этой своей грязью в холодильник на нижнюю полку. Как раз рядом с яблоками. Поэтому яблоко — это как-то неожиданно сентиментально. Даже обидно, что Диминой грязи не место в легенде о несчастной любви.

Сепгей Борисович так и выбирался из тихого лабиринта ГСЭС №37 — с ревизорским портфелем в одной руке и яблоком в другой. Должно быть, он действительно не выспался, раз мягкий и сорок раз выверенный медиками свет общего коридора всё равно резанул ему по глазам. Осталось убедить себя в том, что от несчастной любви не высыпаются так же, как от большой политики. В общем, и правда примерно то же самое: так и так маяться сутки, не получая вестей от Димы. А потом ещё сутки, и ещё сутки, и ещё. Как пойдёт.

Связь пока что держать не стоит, да и незачем — роль у Сепгея Борисовича второстепенная, если не меньше. Затуманить мозги фалангам, спрятать хоть какие-то концы в воду. Выгородить самого себя, потому что он тут случайный человек, который случайно оказался в нужном месте в нужное время. «Обязательно выгородить!» — упрямо повторял Дима, закидывая вещи в сумку.

За несчастную любовь не карают, в отличие от. А ещё несчастной любви совершенно необязательно знать, откуда её предмет вообще взялся, когда и зачем устроился в Медкорпус, чем там занимался и куда потом пропал. По крайней мере, считается, что необязательно.

Из распахнутого настежь окна — сентябрь, почти лето! — донёсся взрыв хохота.

Все строения Медицинского Корпуса похожи: огромные, раздвигающие пространство окна общих коридоров, кафешек, регистратур, изредка встречающихся приёмных местных бюрократов —  в общем, окна всех тех мест, где даже буйно помешанные на своей работе медики отрывают взгляд от пробирок и бумажек, непременно выходят во внутренний двор. Поэтому если нужно, чтобы в сентябре малознакомые люди могли подтвердить дотошным фалангам факт наличия несчастной любви, весь июль придётся валяться на траве внутреннего двора. Чтобы всем-всем было видно. В рабочее время, с очередными нелегальными диаграммами для Виктора Дарьевича в ревизорском портфеле и Диминой лохматой башкой на коленях. Пока десятки людей ломают головы над политикой и один человек — над страшной заразой. Трёхнедельные гастроли Настоящей Бедроградской Конспирации перед невзыскательной столичной аудиторией, спешите увидеть.