Чукотскіе разсказы - [26]

— Кто щуритъ глаза, тому медвѣдь — мышью, — возразилъ Нуватъ пословицей.

— А я тебѣ вотъ что скажу, парень, — сердито началъ старикъ, — мой умъ твоего не хуже. Или я ничего не видѣлъ на свѣтѣ?

Нуватъ молчалъ.

— Много видѣлъ! — продолжалъ старикъ. — Однажды гнались за моржами. Старый моржъ забросилъ зубы черезъ край байдары, отпоролъ на маховую сажень: налилось воды до набоевъ. Насъ было восьмеро; семеро стали безъ рукъ, а я ткнулъ копьемъ ему въ пасть и проткнулъ до затылка.

— Злой человѣкъ страшнѣе моржа, — сказалъ Нуватъ.

— А то еще было, — медленно продолжалъ старикъ. Гнѣвъ его успокоился, но въ темнотѣ, повидимому, передъ нимъ проходили воспоминанія его минувшей жизни. — Возвращаясь отъ русскихъ, я ѣхалъ… У Айона[58] прилетѣла вьюга… Пять сутокъ просидѣлъ подъ застругой… Духи плевали мнѣ въ глаза ледяною пѣной… Провѣяли надо мной весь снѣгъ тундры. Всѣ собаки остались подъ убоемъ, а я ушелъ и остался живъ….

Нуватъ молчалъ.

— Однажды вѣтеръ со взгорья раскололъ ледяное поле, — продолжалъ старикъ, — унесло меня на льдинѣ; по открытому морю носило… носило… Десять дней сосалъ торосъ вмѣсто талой воды, жевалъ ремни вмѣсто варенаго мяса, видѣлъ горы земли Крекая[59], а прибило-таки къ этому берегу, вышелъ, остался живъ.

— Живой врагъ хуже враждебнаго духа! — сказалъ Нуватъ.

— Пустое! — сказалъ старикъ. — Злыхъ людей тоже видѣлъ много. Вѣкъ свой живу между племенами; половину ночей проспалъ на чужихъ изголовьяхъ. Если будешь трусить, какъ хочешь ходить по землѣ?

— Не за себя боюсь! — сказалъ Нуватъ съ легкой дрожью въ голосѣ. Его укололъ такой прямой укоръ въ трусости.

— Помнишь Ималинъ? — вдругъ сказалъ старикъ. — Гдѣ вмѣсто бѣлыхъ песцовъ голубые? Островъ на морѣ?

— Помню! — отозвался Нуватъ, — гдѣ люди носятъ одежду изъ птичьихъ шкуръ…

Нѣсколько лѣтъ тому назадъ отецъ бралъ его съ собою во время лѣтней поѣздки за торгомъ, и они заѣзжали на этотъ небольшой островъ на полупути между двумя великими материками.

— Ты еще не былъ на свѣтѣ, — сказалъ Кителькутъ, — да и у меня самого животъ только-что обросъ пухомъ. Мы ходили за пушниной съ покойнымъ Леутомъ, на байдарѣ, шесть человѣкъ… Возили табакъ. Тогда табакъ былъ дорогъ, не такъ, какъ теперь. За моремъ давали суму за суму: табакъ вынутъ, набьютъ лисицами. На обратномъ пути зашли на Ималинъ. Мы съ Леутомъ двое пошли черезъ островъ, пѣшкомъ, съ котомками за спиной. Перешли черезъ островъ; на берегу поселокъ. Вышла ссора… Ротастые (эскимосы) захотѣли ограбить. Было десять нападавшихъ, а мы и то отбились и унесли въ цѣлости товары.

— Завтра онъ уѣдетъ! — задумчиво сказалъ Нуватъ. — Говоритъ — рано утромъ.

— Пусть ему вѣтеръ дуетъ сзади! — сказалъ старикъ.

— Но когда-нибудь можете встрѣтиться! — выразительно сказалъ Нуватъ.

— Какая встрѣча, — безпечно возразилъ Кителькутъ. — Гдѣ онъ ѣздитъ, — и гдѣ я? Его глаза не увидятъ приморской дороги. Вотъ уѣдетъ, забудемъ навѣки, какъ будто не было.

Нуватъ не чувствовалъ себя особенно удовлетвореннымъ.

— Ну, ладно! — сказалъ онъ, наконецъ. — Пусть онъ уѣдетъ пока!..

Опять наступило молчаніе.

— Отецъ! — вдругъ сказалъ молодой человѣкъ, — отчего мое сердце вздрагиваетъ, какъ пузырь куропатки?[60] — Онъ произнесъ эти слова такимъ страннымъ тономъ, что Кителькутъ вздрогнулъ.

— Что ты слышишь? — спросилъ онъ. Ему показалось, что Нуватъ прислушивается къ чему-то.

— Не знаю! — сказалъ Нуватъ опасливо. — Духъ пролетѣлъ мимо меня.

Отецъ недовольно фыркнулъ.

— Пусть же летаетъ! — сказалъ онъ угрюмо. — А мы станемъ спать! Завтра надо вставать, какъ можно раньше. — И онъ сердито отвернулся отъ сына и черезъ минуту уже присоединилъ свой тонкій и равномѣрный храпъ къ общему храпящему хору. Быть можетъ, онъ только показывалъ видъ, что спитъ.

Нуватъ продолжалъ лежать на постели съ открытыми глазами, всматриваясь въ темноту и вслушиваясь во что-то беззвучное, не имѣвшее никакого голоса для обыкновеннаго смертнаго уха.

VIII.

На другой день Коравія при брезжущемъ разсвѣтѣ уже войдалъ свою нарту, собираясь отправиться къ сѣтямъ. Яякъ тоже вышелъ изъ сосѣдняго шатра и сталъ возиться около своей нарты. Онъ, очевидно, готовился къ отъѣзду, выносилъ изъ шатра сумки и связки ремней, тюленьи шкуры и т. п. и раскладывалъ ихъ по нартѣ вдоль и поперекъ. Кителькутъ еще вчера распорядился, чтобы всѣ его вещи были перенесены къ Уквуну, и ему не было надобности заглядывать въ передній шатеръ. Яякъ, повидимому, и не думалъ объ этомъ и сосредоточилъ все вниманіе на томъ, чтобы уложить свое имущество такъ, чтобы оно занимало какъ можно меньше мѣста. Кителькутъ тоже вышелъ изъ своего шатра.

— А ты чего не запрягаешь? — довольно сурово сказалъ онъ Коравіи. Въ его принципы входило строго обращаться съ своимъ нареченнымъ зятемъ.

— Нуватъ говоритъ: подожди! — отвѣчалъ Коравія, кивая головой на своего товарища, который сидѣлъ на корточкахъ по другую сторону шатра, обхвативъ колѣни съ своимъ обыкновеннымъ задумчивымъ видомъ.

— Зачѣмъ ждать? — обернулся съ удивленіемъ Кителькутъ къ сыну.

— Пусть тотъ уѣдетъ сначала, — сказалъ молодой человѣкъ, — а мы потомъ.

Старикъ вдругъ разсердился.

— Я что, баба? — крикнулъ онъ. — Что ты меня караулишь? Развѣ мои руки слабы? Я ѣзжу по тундрѣ отъ одного конца до другого, — или тамъ тоже ты хочешь быть моимъ сторожемъ?