Чукотскіе разсказы - [25]

Наконецъ, Кителькутъ усталъ и сошелъ съ своего мѣста. Но служеніе не прекращалось. Мужчины смѣняли другъ друга за бубномъ, а женщины чередовались въ пляскѣ. Шумъ все усиливался. Женщины тоже стали показывать свое искусство на натянутой кожѣ. Уквунъ послалъ Вельвуну за своимъ собственнымъ бубномъ. Теперь уже всѣ женщины прыгали одновременно около огня, издавая ужасные нечеловѣческіе вопли. Два бубна гремѣли и дребезжали взапуски, какъ будто стараясь заглушить другъ друга. Въ Янту вдругъ вселился духъ убитаго медвѣдя, и она отчаянно затопала ногами и завертѣлась на мѣстѣ съ фырканіемъ, хрипомъ и пѣной у рта, какъ она неоднократно видѣла у другихъ женщинъ на такихъ празднествахъ. Кто уставалъ, садился на землю и, отдохнувъ немного, снова присоединялся къ шабашу. Собаки на дворѣ выли въ семьдесятъ здоровыхъ глотокъ и на семьдесятъ разнообразныхъ голосовъ. Можно было подумать, что онѣ тоже справляютъ праздникъ.

Въ самый разгаръ церемоніи Яякъ вдругъ громко хлопнулъ въ ладоши.

— Вижу! Табакъ! — крикнулъ онъ, обращаясь къ Кителькуту съ обычной формулой просьбы.

Крики и шумъ умолкли, какъ будто по командѣ. Домашніе Кителькута смутились отъ неожиданности, а Уквунъ съ любопытствомъ ждалъ, что отвѣтитъ старикъ. Но Кителькутъ отчасти предвидѣлъ выходку чаунца и твердо рѣшился не разставаться ни съ одной лишней папушей табаку. Онъ захватилъ лѣвой рукой колотушку вмѣстѣ съ бубномъ, а правую поднесъ къ горлу.

— Хоть горло перерѣжь! — произнесъ онъ формулу отказа, сразу отрекаясь отъ всякой торговли и знакомства съ Яякомъ и подтверждая свое утреннее приглашеніе не ѣздить больше за торгомъ на Каменный Мысъ. Онъ не могъ не припомнить въ эту минуту, что шкуры Яяка лежатъ въ его мѣшкахъ въ темномъ углу шатра и составляютъ теперь его полную, законно пріобрѣтенную собственность.

Услышавъ отказъ, Яякъ молча подобралъ свою шапку и вышелъ изъ шатра.

Служеніе послѣ его ухода продолжалось довольно долго, но совершалось уже безъ прежняго воодушевленія. Всѣхъ озабочивала мысль о только что происшедшемъ.

Нуватъ, не принимавшій почти никакого участія ни въ пляскѣ, ни въ пѣніи, вьшелъ изъ полога провѣдать собакъ. Яякъ стоялъ на площадкѣ передъ шатромъ. Онъ, видимо, ожидалъ перваго, кто выйдетъ изъ шатра.

— Скажи своему отцу, — заговорилъ онъ тихимъ, но тѣмъ болѣе зловѣщимъ голосомъ, — Кителькуту скажи: — Вотъ вы отвергли меня, стараго знакомца оттолкнули прочь, товарища-однокорытника выгнали, какъ собаку. Пускай! Завтра уѣду, рано утромъ удалюсь съ вашего стойбища! Пускай! Больше не будемъ видѣть другъ друга! Пускай, пускай, пускай! — твердилъ онъ, не находя другихъ словъ и стараясь не давать воли своему гнѣву.

— Онъ сказалъ: перерѣжь горло! — вдругъ вырвалось у него громкимъ запальчивымъ крикомъ. — Наргиненъ слышалъ. Да будетъ! Всѣ ножи, топоры, копья, всѣ острыя вещи слышатъ!..

И онъ отошелъ въ сторону, повидимому, опасаясь прибавить болѣе, и скрылся въ глубинѣ задняго шатра.

Собаки, успѣвшія успокоиться, опять залились оглушительнымъ воемъ, какъ будто желая подчеркнуть послѣднія слова раздраженнаго чаунца.

Нуватъ задумчиво посмотрѣлъ ему вслѣдъ и съ недовольнымъ видомъ почесалъ лобъ.

Въ этотъ вечеръ семья Кителькута совершала ужинъ мирно и молчаливо. Яякъ сидѣлъ въ шатрѣ Уквуна и не показывался наружу, и Коравія накормилъ, по обыкновенію, его собакъ вмѣстѣ съ своими. Молодые промышленники хотѣли улечься рано. Нуватъ былъ еще задумчивѣе обыкновеннаго и то и дѣло потиралъ рукою лобъ. Онъ никакъ не могъ отдѣлаться отъ непріятнаго чувства, навѣяннаго словами чаунца.

Черезъ пять минутъ лампа была погашена, и домашніе Кителькута огласили пологъ громкимъ храпомъ самаго различнаго тембра и характера. Нуватъ выбралъ себѣ ложе рядомъ съ отцомъ, но заснуть не могъ.

— Отецъ! — наконецъ, окликнулъ онъ старика. — Ты не спишь?

— Нѣтъ! — отвѣтилъ Кителькутъ. — Чего тебѣ?

Наступило короткое молчаніе. Нуватъ, видимо, искалъ словъ, чтобы начать разговоръ.

— Отецъ! — наконецъ, сказалъ онъ. — Яяку пришелъ великій гнѣвъ.

Кителькутъ ничего не отвѣтилъ. Однако, можно было слышать въ темнотѣ, какъ онъ повернулся на постели лицомъ къ сыну, очевидно, для того, чтобы удобнѣе разговаривать.

— Чаунскій человѣкъ имѣетъ худое сердце! — настойчиво продолжалъ Нуватъ.

— Собака злится, никто ее не боится! — проворчалъ нехотя старикъ.

— Я видѣлъ его лицо, — сказалъ Нуватъ. — Вся его кровь почернѣла!

— Чтобы ей протухнуть до тюленьей черноты! — выругался старикъ.

Наступила вторая пауза.

— Отчего ты ему не далъ табаку? — нерѣшительнымъ тономъ спросилъ Нуватъ.

— А ты знаешь, сколько мы должны Кулючину? — сказалъ старикъ. — Другимъ станемъ раздавать, собственный долгъ не покроемъ… Развѣ хорошо?

Нуватъ не отвѣчалъ.

— Я выпилъ у Кулючина десять бутылокъ, — продолжалъ отецъ, — и еще хочу выпить на ярмаркѣ. Ты думаешь, онъ даетъ даромъ?

— Хотя бы малую прибавку Яяку! — тихо сказалъ Нуватъ.

— Пустое! — сказалъ старикъ. — Выпоротки — худой товаръ. Кулючинъ говоритъ: выпоротки не стоятъ водки; привези лисицъ!

— Хоть бездѣлицу! — настаивалъ Нуватъ. — Погладить по сердцу, утолить гнѣвъ!

— Не дамъ! — сказалъ старикъ. — Всѣ пустыя руки не наполнишь, всѣхъ пустыхъ угрозъ не переслушаешь!