Чукотан - [4]

 Трехпалубный «Томск»

А за пять с половиной месяцев до расстрела и появления близ Арестного дома Огромной Серой, в десятых числах августа 1919 года, трехпалубный, с двойным дном товаро-пассажирский пароход Добровольного флота «Томск», выйдя из Владивостока, взял курс на пост Ново-Мариинск.

Это был последний рейс перед долгой зимой. Пассажиры на «Томске» подобрались разношерстные и отчаянные: подпольщик Мандриков и его приятель Берзинь, оба с поддельными документами, Мандриков – на имя Сергея Безрукова, Берзинь – на имя Дмитрия Хавеозона; вновь назначенный глава Анадырского уезда Громов, секретарь уездного правления Толстихин, мировой судья Суздалев, десять милиционеров, которых Громов продолжал упорно звать полицейскими, как и начальника их полковника Струкова. А кроме них – краса ненаглядная Елена, ее муж, коммерсант Павел Бирич, ну и людишки попроще.

По временам Елене Бирич казалось: трехпалубный «Томск» как сама Россия – палуба верхняя, палуба нижняя, трюм…  А под трюмом – нечто ревущее, страшное! Сердце Елены временами обрывалось и упрыгивало по железным ступеням – вниз, ниже, ниже… И тогда являлась на ее губах странная, даже блаженная, обожженная льдистым ветром улыбка.

На пассажиров отдраенной до блеска верхней палубы, как и на многих людей чистой, верхней России, наваливалась по вечерам – а иногда днем, а иногда утром – скука смертная. Играли во что придется, крепко пили. Мировой Суздалев гадал на костях. Мешочек с костями всегда носил при себе, часто его вынимал, держал на весу в тонких нервических пальцах. Днем от нечего делать, а также имея в виду «револьтивные» события последних лет (так переиначил постылое словцо глава уезда Громов), знакомились с членами экипажа и пассажирами нижних палуб. Скуки такие знакомства не развеивали, а вот тревогу, ту просто гнали валами, сильно схожими с океанскими – рваная пена по гребню, а глубже, под ней, уставшая от себя самой глухая толща веры в неразрушимость Российской империи…

Ближе к вечеру в каюте Струкова садились за карты. Вист надоел быстро. Дурачки – тем паче. Тут у секретаря управы Толстихина, в своей нелепой одежде похожего на знак треф – под маленькой головкой широкие рукава серой блузы, ниже брюки клеш, – внезапно обнаружились «цветочные» карты. Это всех на время распотешило.

– Пол-России такими «цветочками» забавляется, когда не воюет, – убеждал равнодушного Струкова, застревая подолгу перед зеркалом, смутно видимый в гаснущем электричестве трефовый секретарь, – оно и понятно! Времена-то грубые, времена смертельно-пьяные, а в цветке нежность, в цветке наслаждение! – то и дело взглядывал он на дверь каюты в ожидании раскрасавицы Бирич.

Толстихинских карт было по счету ровно сто. На рубашке каждой изображен цветок с краткой референцией свойств. На внутренней стороне карты свойства цветка описывались шире и в стихах.

Играть в цветы в чисто мужской компании было неинтересно. Удерживая себя от легкомысленных замечаний, ждали госпожу Бирич. Елена Дмитриевна запаздывала. Возможно, ее задерживал муж, несносный кисляй, не игравший сам и супруге позволявший со скрипом.

Секретарь Толстихин для игры приготовил котиковую шапку.

– За неимением польской шляпы скинем карты в мою рваную шапчонку, господа! – Кривляться и ерничать Толстихину порядком надоело, но остановить себя он уже не мог. – А как пожалует госпожа Бирич, так мы ей незаметненько самую роковую, самую многообещающую картишечку…

Елена солнечная, Елена каштановая – еще несколько месяцев назад выпускница закрытой школы, а теперь негоциантка Бирич – вошла внезапно, не дожидаясь ничьей помощи, сбросила на высокий, с навесными якорями морской рундук меховую накидку, улыбнулась.

Все встали. Громов приложился к ручке. Остальные ограничились поклонами. Мировой Суздалев, слегка оторопев, не успел поклониться и от этого чувствовал себя неловко. Исправляясь, он на цыганский манер пропел:

– А у нас для вас, молодая-красивая, сурприз, а у нас для вас – карта недозволенная! Секретарем управы из шапчонки извлеченная…

Струков, начальник милиции, скривился: Елена Дмитриевна – всего семнадцати лет, в глазах пронзительность и опыт, лицо удлиненное, матового оттенка, волосы – лесной орех, нос тонкий, нежно-любопытный – таких судейских пошлостей не заслуживала.

Мирового Суздалева, долговязого, в махоньких очочках, на корабле зачем-то напялившего фрак и к тому же сильно напоминавшего князя Феликса Юсупова, о личной жизни которого ходили гадкие слухи, начальник колчаковской милиции открыто презирал, считал извалявшейся в роскоши столичной дрянью.

– Если пожелаете, просто перекинемся в дурачки, – поклонился еще раз Струков. Лицо его, смуглое, русско-сибирское, или, как говорили недоброжелатели, чалдонское, при этом напряглось, реденькие усы сильней встопорщились.

– Нет-нет, господа. Цветы так цветы.

«Милая Елена Дмитриевна, внесла-таки нотку свежести», – сказал про себя Толстихин, а вслух произнес:

– Тогда тянем. Кто первый?

Раздосадованный Громов – будешь тут спокоен: супруге нездоровится, совсем недавно, в июле, ближайшие сподвижники Верховного Сахаров с Лебедевым предприняли дурацкий план заманить красных в Челябинск… авантюра провалилась. Сибирская и Западная армии Колчака отступили в Зауралье…  да еще пилюли не приняты, качка – хуже смерти, и френч а-ля Керенский, придуманный как одежда для морского перехода, надоел до рвоты… – раздосадованный Громов подошел к Толстихину.