Чукотан - [5]

Он встряхнул головой и вынул карту-картинку с олеандром.

– «Олеандр. Все на свете меняется», – прочел начальник уезда каллиграфическую надпись и попытался улыбнуться.

Улыбка вышла деланой. Громов почувствовал. Тут на выручку – чудесная Елена Димитриевна («всего семнадцать, а как умна»!):

– Не стоит унывать, Иннокентий Михайлович. Перемены ведь случаются не только к худшему.

– Ну их к бесу, перемены. – В голову Громову вдруг снова ударили события последнего года, и в первую очередь поражение под Бугульмой, чему был свидетель его дядя по матери. – Ну их к бесу… Простите за грубое словцо, Елена Димитриевна.

– У меня интересный цветок, господа, – радостно объявил долговязый Суздалев и, как было договорено заранее, сперва изобразил значение цветка руками, а потом и всем телом. – Ну-с, кто угадает, тому меня дружески обнять, – проворковал Суздалев, надеясь на нежнейшую Бирич.

– Шта за цветок? Не рвотный ли корень? – осклабился Струков и, безотчетно поправив рукой отсутствующую портупею, пожалел, что он в штатском, а не в военной форме.

– Не угадали, мистер шериф, – озлился Суздалев, – не угадали-с! У меня – страстоцвет! Цветок страсти, я так полагаю.

– А вы на внутренней стороне прочитайте. – Опытный в «цветочных» делах Толстихин уже мысленно потирал руки.

– Тут ерунда какая-то, даже читать не стану!

– Отчего же, ваша честь, отчего же. – Толстихин бережно выдернул «цветочную» карту из рук мирового, скоморошничая, прочел: – «Не плачь, малыш! Не любовь тебя обманет, а глупость твоя…»

– Теперь ваша очередь, Елена Дмитриевна. – Начальник милиции приосанился, лицо чуть посветлело. Струкова корабельная качка не страшила, наоборот, ее ритмичность навевала приятные любовные воспоминания.

Красавица Бирич вынула карту.

– «Желтая роза, ревность»! – крикнул, подходя ближе, Толстихин. – Читайте же, мадам, читайте то, что внутри!

– «Не люби красивых, иначе будешь… Иначе будешь…» – Елена выронила карту.

Карта порхнула на пол. Секретарь правления галантно, однако ж настойчиво возвратил карту Елене в руки. Та читать не стала, кинула карту на стол, повернулась, пошла к выходу.

– Кого ж из нас вы так взревновали? – не унимался Толстихин. – И, главное, к кому? Все дамы и даже смазливенькие кухарки, они ведь на берегу остались…

Елена Бирич плотно прикрыла за собой дверь каюты.

На верхней палубе было неуютно. Однако не прошло и трех минут, как все переменилось: появился Михаил. Несколько дней назад, еще в начале плавания, он представился Сергеем Безруковым. Но потом, после первого, случайного поцелуя в завиток волос, сознался: он Михаил Мандриков, кооператор, матрос-моторист, конспиратор и нелегал.

Такое признание зарождающуюся страсть лишь обострило.

«Для того и произнесено было». – Семнадцатилетняя, но опытная в делах любви Елена Бирич уже третий день кряду предвкушала в своем воображении тайное свидание с Мих-Сергом.

– Здесь нам быть невозможно… Однако ж и на нижнюю палубу пригласить вас, Елена Дмитриевна, не смею.

– Отчего же? Муж мой – известный всему миру «доитель изнуренных жаб»… Да еще калифорнийские прожекты его изнутри распирают. А на нижней палубе я никогда не была. – Елена засмеялась.

Счастье легких обманов сопутствовало ей с пятнадцатилетнего возраста. Оно-то, шарлатанское это счастье, и заставило забыть океанскую стужу, соленый лед по утрам на поручнях, японскую школу, где довелось учиться, мужа и свекра, даже далекое новороссийское детство…

Бывала она, конечно, и в более потаенных, чем нижняя палуба, и не в пример более запретных для молоденьких девушек местах, о которых всегда вспоминала без жути и ужаса, наоборот, с ликованием.

– Я вслед за вами, – привстав на цыпочки и едва слышно щекоча каштановой прядью шею Мих-Сергу, произнесла Елена небесная, – но не к вам в каюту, это недопустимо, куда-то в другое место…

«Томск» взлетел носом вверх, а затем его страшно бросило вниз. Елена прежде времени ткнулась губами в слегка измазанную сажей ямочку мужского подбородка.

– Знаю, знаю куда. – Уверенный в себе, низколобый, круглоусый кооп-матрос в цивильной одежде потянул ее в сторону от стального наклонного трапа…

На нижней палубе, в каком-то отгороженном деревянными щитами закутке, близ аккуратно уложенных бухт корабельных толстенных канатов, было потаенно и сладко-сумрачно.

– …да говорю же, здесь тепло, тепло… И вони корабельной ничуть нет… Ну же! Я сама обниму вас руками, обхвачу ногами!

Шуршание материи, слабый атласный треск, гул моторов…

«Томск» еще раз качнуло. Как тот пожарный корабельный рукав, вздулся внутри Елены шершавый мехирь, она вскрикнула, от счастья на миг лишилась чувств, но быстро пришла в себя, прокусив насквозь острыми зубами белый матросов воротничок.

Пароход Добровольного флота «Томск», еще новый, только в 1912 году спущенный на воду Невским судостроительным заводом и специально для плавания в арктических водах укрепленный противоледным поясом по ватерлинии, сильно накренился на правый борт...

Графиня Чернец

Трехпалубную Россию шатало из стороны в сторону.

Трехпалубный «Томск» зарывался носом в кипящую соль.

Казалось, из пучины не выбраться. Казалось, что и качке с любовью в отгороженном щитами закутке, на огромных бухтах каната, никогда не окончиться…