Чудо - [2]

Раечка была очень впечатлительная.

На пригорке дорога поворачивала.

У палисадника Рая услышала гогот. Она перешла на другую сторону улицы — на всякий случай. Кто знает, что на уме у современной молодёжи — а она в шляпке.

Осветив мутными фарами, навстречу проехала копейка. Салон был по горло набит пассажирами — того гляди, лопнет. Наружу надрывно рвалась песня о загубленной жизни.

«Опять Петька–оболтус с дружками развлекается! И когда только в армию–то заберут! — подумала Раиса. — Может, хоть человеком станет! И матери все спокойней…»

Ещё издали она увидела у колодца чьи–то фигуры. Замедлила шаг, чтоб отдышаться. Волосы выбились из–под шляпки, и голова имела неприбранный вид. Раиса остановилась, поправила прическу, подсунула под «пирожок» кудряшки.

Одинокий свет фонаря осветил бабку Марью и Валентину — доярку, бывшую одноклассницу. Они обрадовались, увидев Раису. Может, чего знает.

— Рай, не слыхала? Что с тёткой Нюрой–то? — спросила Валентина.

— Помирает Нюра! — переведя дыхание, ответила Рая. — Батюшка причащать приехал.

Она, как всегда, была осведомлена лучше.

— Свят — свят! — перекрестилась бабка Марья и затянула платок потуже. — Вроде не старая ещё.

— Степан за ним в город ездил.

— Вот жисть–то! Одно мгновение! — философски заметила Валентина. — Горбишься, суетишься, а все одно — помирать! Вот и Нюра… Баню справить хотела… — Она поставила наполненное ведро на землю. — И я загнусь, а мой ирод как пил, так и дальше пить будет! Не заметит, как вынесут, не очухается!

— Все — суета. Расчёт судьбы, промысел божий, — посочувствовала бабка Марья.

— Ой, Рая, да у тебя на голове… — вдруг увидела Валентина шляпку и потянула вверх руки. — Красота! Это что же, мода такая?

— Племянница привезла, — важно процедила Раиса. И снова оторопь взяла от общественной миссии.

— Тебе идёт. Только чудно как–то, непривычно. Вроде и не ты это вовсе.

— Привыкать надо… к передовым тенденциям. Преодолеть леность души и мыслить по–новому. — Рая строго, из–под шляпки, взглянула.

Валентина окинула взглядом статную фигуру подружки, и её взгляд уткнулся в Раечкины калоши, заляпанные грязью:

— А по мне, лучше к калошам платок. А то как–то… не совпадает… Бабка Марья, как считаешь?

Раечке стало досадно. Про шляпку племянница рассказала, а про калоши?

— Про Петьку что слышно? — перевела разговор. — Когда в армию?

— Через неделю в военкомат, с вещами. Повестка пришла, сказывали, — ответила бабка Марья.

— Ну слава Богу. Может, в армии дурь всю повыбивают. Видали, на Мерседесе ночью гоняет, коровам спать не даёт.

— Недолго осталось. Хоть мать поживет… — согласилась подруга.

Попрощавшись, Раечка направилась дальше.

Дом тётки Нюры был неподалеку. Чтобы не пропустить самое важное, решила сократить путь и пройтись оврагом. Проворно взбежала на хлипкий мостик — сдобная, в шляпке. Боясь провалиться, цепко схватилась за ограждение. С опаской ступая, двигалась в темноте, нащупывала ногами целые доски. Она шла наугад, ничего перед собой не видя, лишь калоши скреблись о шершавый деревянный настил.

У дома болящей было многолюдно. Изо всех окон встревоженно лился свет. Во дворе стояли соседи. Старушки в платочках печально застыли у ворот. Собрались родные. Говорили вполголоса, перешёптывались и всхлипывали.

Когда к дому на мотоцикле подъехал Василий — Нюркин сын, бабки заголосили.

— Да перестаньте вы! — буркнул Василий, слезая с железного коня. — Чего раньше времени–то хороните! — Он скрылся в избе.

Раечка вошла в калитку и тихонько перекрестилась. Незаметно сняла шляпку и спрятала в карман. Тряхнула кудряшками.

В комнате пахло ладаном.

Нюра лежала в передней, на пуховой перине, под образами. Её иссохшие руки, как две сухие ветки, печально покоились на груди на цветном лоскутном одеяле. Неприкрытая голова — на высокой подушке. Она тяжело дышала.

В соседней комнате приглушенно разговаривали. Горестно ожидали.

К больной вошёл немолодой седовласый священник. Лицом он был худощав, бледен. На груди поверх чёрной рясы висел большой серебряный крест. Впалые щеки, глубокие морщины по лбу, тихий взгляд ясных, глубоко посаженных глаз, размеренные движения настраивали скорбеть. Думать о вечном.

Войдя в комнату, батюшка перекрестился. Неторопливо достал Евангелие, зажёг свечи. Подошёл к больной и взял за руку.

Нюра с трудом раскрыла глаза и увидела тёплый взгляд.

— Как величать–то? — спросил он ласково.

— Нюра я, — прошептала больная.

— Стало быть, Анна.

— Записана Анной, а так все Нюркой кличут.

— А я отец Никодим. Пришёл, Анна, исповедать и причастить тебя. Крещёная ли ты, Анна?

— Как не крещёная — конечно. Как без веры? — Нюра закрыла глаза.

— В церковь–то давно ходила?

— Да как давно, батюшка, на Пасху, Троицу. Считай, на все праздники. — Она с трудом говорила. — А так… — уж больно далеко от нас церковь, в город не наездишься.

Нюра посмотрела на священника:

— А ты, батюшка, городской? — Больная всматривалась. — Лицо твоё мне будто знакомо…

— Понимаешь ли, Анна, для чего следует исповедаться?

— Как не понимать! Грешна я, батюшка. — В глаза просочились слезы.

— Скажи, Анна, перед лицом Бога, в чем ты хочешь покаяться?