Чудо: Роман с медициной - [2]

Я не мылся со вчерашнего дня, но не мог заставить себя пойти под душ, это было бы предательством — принимать водные процедуры, когда Рипсик умирает.

Аппетита, естественно, тоже не было, хотя я сегодня почти не ел, и я просто лежал на спине, а печальная мелодия все звучала и звучала в голове.

«Усыпление», по словам врачей, должно было занять максимум двое суток, вероятнее сутки, а то и меньше, но я догадывался, что все должно завершиться еще быстрее. Так оно и случилось, не прошло и получаса, как раздался звонок мобильника, я нажал кнопку, и полился притворно сочувственный голос одного из докторов, Хосе, с небольшими, соответствующими моменту паузами. Вежливо его выслушав, я сказал, что сейчас приду, снова нажал кнопку, взял смартфон и послал Гаяне эсэмэску: «Все кончено».

Как вообще так вышло, что мы оказались в Барселоне? Если бы кто-то сказал нам года, допустим, три назад, что Рипсик умрет в этом городе, мы бы только пожали плечами на такую глупость — мы четырежды бывали в Испании, и больше нас туда не тянуло, разве что в Эстремадуру, нам обоим нравился Моралес, мы видели его в Прадо и в Лувре и, заглядывая в наших путешествиях в книжные магазины, всегда безрезультатно искали его альбом, наверное, еще не напечатанный, — зато в Интернете мы обнаружили массу его картин и узнали, что большинство его прекрасных мадонн украшает церкви Эстремадуры, откуда Моралес был родом. Но Эстремадура находилась далеко, надо было сперва лететь в Мадрид, потом трястись на поезде четыре с лишним часа, не помню уже, до какого города — и это притом что мы еще так многого не видели в Италии! И мы отправлялись в Рим или в Венецию, во Флоренцию или в Болонью, слушать Мариэллу Девиа, тем более что какие-то деньги у нас тогда водились, да и здоровье Рипсик не заботило, ей нужно было только проходить контроль один раз в полгода, Обормот, как я впоследствии окрестил ее онколога, щупал ее грудь и подмышку, качал головой, говорил свое традиционное: «Удивительная история, действительно удивительная история!» — и отправлял Рипсик сдавать кровь. Анализы тоже были всегда в порядке, и потихоньку мы стали думать, что болезнь побеждена, и побеждена так, как почти не бывает, — без операции. «Это чудо», — радовался я, обнимая Рипсик на улицах Мантуи или Ассизи, и Рипсик кивала — да, конечно, чудо, и я испытывал сладкую гордость оттого, что мне удалось раздобыть для нее тибетские пилюли, без которых, как я полагал, она бы не выздоровела.

Но что три года! Мы не думали о Барселоне и три месяца назад, когда все вдруг изменилось, когда Обормот — и не только он — уже успел сделать свои ошибки и состояние Рипсик начало ухудшаться с каждой неделей. Всю весну я просидел за компьютером, пытаясь найти возможность попасть в какое-нибудь экспериментальное исследование, — обычная терапия теперь не помогала. Новых препаратов хватало, особенно Рипсик приглянулся один, который мог победить рак, стимулируя иммунную систему, — увы, как раз с этим лекарством и как раз сейчас нигде не велись опыты. Его можно было купить, правда, не в Европе, где к лечению относятся настолько ответственно, что больной успеет десять раз издохнуть, прежде чем новый препарат допустят на прилавки аптек, а в Израиле — да, евреи умеют ценить человеческую жизнь, но они умеют ценить и деньги, так что, после того как я прикинул, во сколько обойдется курс, стало ясно, что, даже продав квартиру, мы его не осилим.

Но может, я ищу связи там, где их нет и никогда не было? Наши болезни не рождаются за день, неделю или даже за месяц, они созревают медленно, годами, так что, кто знает, возможно, билеты в Барселону были нам забронированы уже в то сентябрьское утро двадцать пять лет назад, когда мы сидели рядышком в самолете, летевшем из Еревана в Таллин, и незадолго до Воронежа, где должна была состояться промежуточная посадка, я взглянул на Рипсик и был потрясен тем, какая она красивая. Или когда мы дней десять спустя, уже пьяные от любви, гуляли по проселочной дороге в Вырумаа и я неожиданно для самого себя спросил: «Не хочешь выйти за меня замуж?» Было время, полное чудес, Советский Союз разваливался, и мы еще не знали, что окажемся под руинами, мы всей грудью вдыхали воздух свободы, и наша любовь тоже была этой свободой, свободой любить того, кого хочешь, а не только соотечественников, и, хотя скоро выяснилось, что большинство этих самих соотечественников считает свою национальную принадлежность важнее и свободы и любви, мы ни разу не пожалели о своем выборе. Правда, иногда Рипсик печалилась оттого, что она «как гири» на моих ногах, а я обвинял себя в том, что поломал ей жизнь, но если бы нам дали возможность начать все сначала, мы бы снова сели вместе на тот же самолет…

Гаяне позвонила почти сразу же, я даже не успел выйти из комнаты. Она была на грани срыва, боролась со слезами, что тут удивляться, единственная сестра, всего лишь часа два тому назад они говорили по телефону, прощались, — и все же я был ошеломлен, когда она вдруг стала благодарить меня за все, что я для спасения Рипсик якобы сделал, и сказала, пускай я знаю, у меня в Ереване есть сестра, к которой я всегда могу приехать, она на это время оставит свою квартиру в мое распоряжение, а сама пойдет к родственникам (квартира была маленькая, однокомнатная). Не то чтоб у нас были сердечные отношения, этого не было никогда, наши характеры не хотели сходиться, и лишь в последние недели, когда ситуация резко осложнилась, наметилось какое-то сближение, я отправлял ей эсэмэски, она звонила, чтобы узнать новости о Рипсик, — и теперь такие слова, такое предложение? Я почувствовал, что мне надо как-то на него ответить, и сказал, что она в Таллине тоже всегда желанная гостья, — мне приглашение далось легче, потому что в нашей квартире было две комнаты. Мы поговорили еще немного, она уже успела купить билеты, утром она спросила меня, из какого города взять обратный, я не думая ответил — из Венеции, и так она и поступила. Прибыть в Барселону она должна была послезавтра, и я пообещал, что встречу ее в аэропорту. Закончив разговор, я взял сумку и мешки, в которые собирался упаковать вещи Рипсик, и вышел.