Чудесные знаки - [34]

Он рванулся к человеку у витрины. Он так сильно метнулся, что тот сжался и задрожал, но он уже рухнул на него со всем напором заики, решившегося заговорить.

— Да-а-айте позвонить!

И тут он увидел лицо. И «РОВ» на лбу. Мгновенно сообразил, что зеркально, неправильно выжгли клеймо, что это «ВОР». Перед ним был каторжник. Кудреватая русая бороденка и на голове наивные, как у младенцев, колечки волос, но лицо дикое и мигающее, но глаза тревожатся и в них дрожит бегство, тоскливое, как волчья ночь, в которой морозная звездная воля, но глубокое запекшееся клеймо позора над бегущими глазами. И бесполезно бежать.

За спиной же его, прохладное, стояло высокое стекло витрины, подсвеченное тихим неоном. И глубже — за стеклом и неоном витрины — мерцала, спадая с потолка вниз, сеть.

Ужаснувшись, Алеша понял, что был тот звонок и его мать в самом деле потерялась. Пока он пил-запивался до беспамятства, до подводных певиц, до невиданных каторжных рож…

От стекла витрины, от тихого струения внутреннего света на асфальте дрожала небольшая лужица света. Каторжный как раз стоял в этом слабеньком пятне, он шевельнулся, а заика тут же увидел, как за спиной каторжного шевельнулась тень. Но вышло так, как будто шевельнулась сеть. И стала видна ее спокойная, мелко-ячейная, в красивых блеснах — угроза. Но и невозможность ее — охлестнуть — тоже.

Выходило, что каторжник, шевельнувшись, эту сеть слегка дразнил (ведь он знал, стоя здесь, знал о ней!), он дразнил, дрожа, а она ему тихонечко мерцала в ответ.

Кровь прилила к лицу заики. Пока он метался — вот стоял мерзавец и каверзничал! Пока он — страдал.

— На, попей моего вина, — просипел клейменый, протянул липкую бутылку, и от неожиданности Алеша взял ее.

На дне было немного черного. Это неплохо, взять так, на бегу, на холоде глотнуть дареного вина. Гнев утих. Этот не мог. Этот несчастный бомж не в состоянии каверзничать над человеком. Его мир расплывчат, смирен, бесчувствен. Бомж просит у вас милостыню с тем, чтоб продлиться в своем смутном мире, ему нет до вас дела. И сеть шевельнулась от тени, это обман зрения, это не насмешка над той сетью, в которой Алеша сейчас бился… Бомж ничего не может знать.

Алеша понес бутылку к зубам, стал выгибаться назад, чтоб вылились остатки, он услышал вздох (бомжа вздох, вино вылилось до капли), и Алеша замер: бомж ему подал, а не он бомжу. Из своей жизни в его — излишек, жалость, милостыню.

Осторожно разогнувшись, выпрямив бутылку, чтоб обратно стекло от его губ все, что не успел допить, он протянул бутылку обратно, он был испуган, а в глазах клейменого мелькнуло разочарование.

В мгновение он понял, что здесь опасно стоять. И что все проделывалось, чтоб удержать его в этом подлом месте. И игра с бутылкой для отвода глаз, а не то, что один на ветру угадал тоску и одиночество другого такого же бедолаги, поделился своим, чтоб побыть, постоять на ветру уже вместе. Нет. Было опасно, но бежать нельзя было. Нельзя рвануться, побежать без оглядки. Чтобы то, что следит за ними, не рванулось вслед за ним. Пока что оно рассеянно реет над обоими. Если он сделает вид, что не чувствует опасности, то спасется он, заика. Он равнодушно отойдет. Пойдет своей дорогой.

…Протягивал бутылку. Клейменый стал протягивать руку навстречу. Слишком медленно он это делал, но нужно было ждать, вручить ему эту бутылку, коснувшись пальцами, — она связала их подобием дружбы, нужно было развязать; в глазах клейменого мелькнула умильная мольба, как у дворняжки, на которой нечаянно задержал взгляд, нет, заика тряхнул бутылкой, настойчиво ткнул в его сторону — забирай, — рука каторжника была легкой, была небольшой, теплой, даже на взгляд, хорошей лепки, с девичьим запястьем, пальцы чутко обхватили бутылку, и заика, не сводя с нее глаз, утвердив ее в этой неожиданно приятной и даже чистой руке, наконец разжал пальцы, тихонько отступил.

Опасность никуда не ушла, но бежать ни в коем случае нельзя было, чтоб резким движением не утянуть ее за собой. Заика аккуратно сделал шажок назад, отступил, просто так — переменить позу. Якобы.

— Не хочешь, как хочешь, — просипел каторжный, простуженно кашлянул, тоскливо огляделся. — Мне больше достанется.

И бомж (Господи, удержать бы! стой, братишка, брось это, дай руку, успеем оба отпрыгнуть!) сам стал выгибаться назад (тратить замороченное время, а ведь все еще можно отпрыгнуть, убежать от опасности), запрокидывать бутылку, чтоб все капли со дна сползли ему в рот. На затылке волосы у бомжа были в слабых детских колечках. Пух, колеблемый ветерками. Когда эти волосенки наконец коснулись стекла витрины, заика бросился бежать.

Вот и этого ты никогда больше в жизни не встретишь. Разлука.

Когда эти слабенькие волоски коснулись стекла, оно вскрикнуло и распалось. Давно уж подтаяв, оно все осыпалось, крутясь острыми, неумолимыми пластами, и в провал витрины ворвался ветер, от него ожила сеть. Сеть взлетела вверх и, раскрывшись, упала на человека. Рванулся он, но сеть оплела его чутко, повалила, и тот захрипел и забился, катаясь по сверкающему крошеву стекол. Как будто немножко зимы просыпалось.