Чудеса в решете, или Веселые и невеселые побасенки из века минувшего - [114]

И он остался человеком

И если, волку вперерез,

Пальнет зимой по лесосекам,

Ему, как всем, ответит лес.

Тут, конечно, ключевая строчка: «Но он остался человеком». Злодей, тиран, убийца миллионов «остался человеком». Такое надо придумать.

Важно не только то, что Сорокин счел нужным припомнить покойному поэту стихотворение — хвалу Сталину. Не вынужденный стих-отписку, какие писали тогда все, буквально все, поэты в СССР, а стих особый, пастернаковский.

Важнее всего, пожалуй, когда и кем оно было цитировано в книге Сорокина — так сказать, антураж…

…Место действия — Россия, отгороженная от всего цивилизованного мира каменной стеной. В стране восстановлены правление, нравы, обычаи времен Ивана Грозного. Даже пишут там на кириллице. Во главе этой России Государь. Карательные органы — опричнина, которой ведает некий Батя, он же самый страшный и растленный из всех опричников.

В тот день опричники зверски убили «могучего князя» (олигарха?)… И, как водится, собираются вечером пировать в узком кругу… Впрочем, они и днем пировали, то есть накачивались каким-то особенно дорогим наркотиком, а теперь в ожидании «кокоши» — кокаиновой оргии и одновременно мужеложеского кругового совокупления — ведут назидательную беседу…

Спрашивают у Бати, кто написал на того «могучего князя» донос? Батя отвечает, что донос написал некий «Филька-рифмоплет», и объясняет, что «Филька — способный парень, будет на нас работать» и что он не только доносы сочиняет, но и славит Государя… После чего решает ознакомить избранных опричников с этим «Филькой».

«Набирает Трофим (слуга. — Л. Ч.) номер, возникает неподалеку заспанная, испуганная рожа в очках:

— Дрыхнешь? — выпивает Батя рюмку.

— Ну что вы, Борис Борисович (Батя. — Л. Ч.).

— А ну, прочти нам посвящение Государю.

Поправляет Филя очки, откашливается, декламирует с выражением» тот самый пастернаковский стих, посвященный Сталину.

* * *

Я, конечно, понимаю, что этот суровый, издевательский приговор Владимир Сорокин вынес не только Пастернаку, но и всем нам, интеллигенции, пережившей cоветскую власть относительно благополучно…

Думаю, он прав — хотя мне и обидно…

И все же я рада, что наступает так называемый «момент истины». Постепенно и неумолимо в моем отечестве перестают лгать, и фальшивить, и искажать прошлое.

Власть штампов

Вот написала я в возрасте 102 лет с гаком, что поэт Борис Пастернак ухитрился прожить сравнительно благополучную жизнь в самую, пожалуй, страшную эпоху в России, в эпоху Сталина. Написала, что Пастернак не гражданский поэт-гуманист, какими были все большие поэты в России начиная с Пушкина, а всего лишь поэт-лирик, воспевавший только себя самого и свои чувства.

Написала все это, а потом случайно заглянула в собственные мемуары «Косой дождь», которые были изданы совсем недавно? и убедилась, что и я, упоминая Пастернака, говорю о нем как о первом поэте эпохи, а о его книге «Доктор Живаго» — как о великом произведении, которое подвергалось травле в Советском Союзе.

Написала, повторяя чужую неправду, чужую легенду.

Но таков был штамп у тогдашней интеллигенции, к которой я и себя причисляю.

Раз роман «Доктор Живаго» издан не в России, а в Италии, а потом получил Нобелевскую премию по литературе, то, стало быть, это великий роман. А раз Пастернака за него прорабатывали в СССР, то, стало быть, Пастернак — великий опальный поэт, поэт страстотерпец… И Пастернака не замай! Не тронь! А что дело происходило уже не при Сталине, а при Хрущеве, первом нашем реформаторе, — какая разница?

Сталин погубил миллион соотечественников, а Хрущев стучал башмаком в здании ООН на Манхэттене. Оба они в глазах Запада — дикари. А с ними вместе и все их подданные на одной шестой части суши…

Но я, дикарь, все же знаю, что между Сталиным и Никитой «две большие разницы», как говорят в Одессе… Две большие разницы, несмотря даже на то, что Хрущев расстрелял в Новочеркасске демонстрацию голодных рабочих.

И я, дикарь, была очевидцем всех событий с Пастернаком. И, читая «Доктора Живаго», ничего, кроме скуки и разочарования, не испытывала. И еще вспоминала пастернаковские строки о Сталине.

Но, когда писала «Косой дождь», вспоминала не свои чувства и не эти хвалебные пастернаковские строки о Тиране-Вожде, а штамп, который был создан в далекие дни моей молодости и зрелости.

Об одном романе Людмилы Улицкой

В нашу «covidную» эпоху либералы-интеллигенты все чаще вздыхают по 1960–1970-м годам. Мол, не будь горбачевской перестройки и революции 1993-го с Ельциным на танке и молодым Гайдаром во главе правительства, страна сама собой преобразилась бы, а потом все устаканилось бы. И сверхвоинственная коммунистическая держава под названием СССР превратилась бы в демократическую страну типа Англии — Америки.

Я 1960–1970-е хорошо помню — никаких преобразований они, по-моему, не сулили, никакого прогресса не предвещали.

Интеллигенция в массе своей жила отвратительно: женщины бегали по очередям в поисках съестного, мужчины писали диссертации за своих тупиц-начальников. А вдвоем, или «удвоя», как говорила Шура — незабвенная нянька нашего сына Алика, — муж и жена мучительно размышляли, как бы их сыночка не забрали бы в солдаты, не засунули бы в казарму. А в 1970-е — как бы не послали в… Афганистан. Афганистан был последний аккорд в успешной политике трех последних вождей — Брежнева, Андропова, Черненко. Третий из них, Черненко, вообще управлял страной, «не приходя в сознание», — так по крайней мере тогда острили…