Чудеса Антихриста - [43]

— Мой красивый мальчик, — говорила донна Элиза, — мой красивый мальчик! В Англии он стал уже известным человеком и вернулся назад, чтобы помочь нам, бедным сицилианцам. А теперь они осудили его, как бандита. Они едва не расстреляли его вместе с другими. Пожалуй, это было бы и лучше, кавальере. Пожалуй, мне было бы легче видеть его в могиле, чем знать, что он томится в тюрьме. Как он перенесет это несчастье? Он не выдержит этого, он заболеет и умрет.

Пока она говорила это, донна Микаэла вполне очнулась и встала. Шатаясь, бледная, как бедная убитая Джианнита, вошла она в комнату, где сидели отец и донна Элиза.

Она была так слаба, что не могла идти дальше, но, подойдя к двери, остановилась, опираясь о косяк.

— Это я, донна Элиза, — произнесла она, — это я…

Слова замирали у нее на губах. Она ломала в отчаянии руки, потому что ничего не могла сказать.

Донна Элиза поспешила к ней. Она обняла ее, желая поддержать, и не обращала внимания, что донна Микаэла отталкивает ее.

— Вы должны простить меня, донна Элиза, во всѳм виновата я.

Но донна Элиза не слушала, что она говорит. Она видела, что у Донны Микаэлы жар, и думала, что она бредит.

Губы донны Микаэлы судорожно сжимались. Видно было, что она хочет что-то сказать, но с губ ее срывались только отрывистые слова. Нельзя было понять, о чем она говорит.

— Против него, как и против отца, — повторяла она. И потом она говорила, что приносит несчастье всем, кто любит ее.

Донне Элизе удалось усадить ее на стул; донна Микаэла сидела, целуя ее старые, морщинистые руки и прося у нее прощенья за то, что она сделала.

Конечно, конечно, донна Элиза прощает ее.

Донна Микаэла пытливо глядела на нее большими лихорадочными глазами и спрашивала, правду ли она говорит.

Ну, конечно, правду.

Тогда она опустила голову на плечо донны Элизы и зарыдала; она благодарила ее и говорила, что она не могла бы жить, если бы не получила ее прощения. Ни перед кем она так тяжело не согрешила, как перед ней. Может ли она действительно простить ее?

— Да, да, — повторяла донна Элиза; она все еще думала, что донна Микаэла бредить под влиянием испуга и лихорадки.

— Я должна еще сказать тебе, — продолжала донна Микаэла. — Я-то знала это, но ты этого не знаешь. И, когда ты узнаешь, ты не простишь меня!

И так они долго еще говорили, не понимая друг друга. Но для донны Элизы было хорошо, что ей было о ком заботиться в эту ночь, было кого утешать и поить успокоительными каплями. Для нее было хорошо, что нашелся человек, положивший голову ей на плечо и оплакивающий свое горе.

* * *

Донна Микаэла почти уже три года любила Гаэтано, не думая о том, что они могут принадлежать друг другу, и в конце концов привыкла к такому странному роду любви. С нее довольно было сознания, что Гаэтано любит ее. Когда она думала об этом, ее охватывало приятное чувство безопасности и счастья.

— Ничего, ничего, — говорила она себе, когда с ней случалось, несчастье. — Гаэтано любит меня! — Он был всегда с ней, поддерживал и утешал ее. Он жил во всех ее мыслях и во всех ее поступках. Он был душою ее жизни.

Как только донна Микаэла узнала, где заключен Гаэтано, она сейчас же написала ему. Она признавалась, что была твердо уверена, что он идет навстречу гибели. Она так боялась его новых стремлений, что не решилась спасти его.

Она писала также, как сильно ненавидит его учение. Она ничего не скрывала от него. Она говорила, что не могла бы принадлежать ему, даже если бы он был свободен.

Она боится его. Он имеет такую власть над ней, что, соединившись с ним, она сама стала бы социалисткой и безбожницей. Поэтому она должна всегда жить вдали от него, если не хочет погубить своей души.

Но она просила и умоляла его, чтобы он все-таки продолжал любить ее. Он должен, должен любить ее. Он может наказать ее, как ему угодно, но он должен любить ее.

Он не должен поступать, как ее отец. Было бы вполне понятно, что он разлюбил ее, но он не должен этого делать. Он должен ее пожалеть.

Если бы он знал, как она любит его, если бы он знал, как она мечтает о нем!

И она говорила ему, что в нем для нее вся жизнь.

«Должна я умереть, Гаэтано?» — спрашивала она.

«Разве не довольно, что твои взгляды и учение разделяют нас? Разве не довольно, что они довели тебя до тюрьмы? Неужели ты еще перестанешь любить меня за то, что мы разно мыслим?»

«Ах, Гаэтано, люби меня! Это ни к чему не поведет, я не питаю никакой надежды в твоей любви; но все-таки люби меня, потому что я умру без твоей любви».

Не успела донна Микаэла отослать письмо, как она уже начала ждать ответа. Она думала, что получит горячее гневное письмо; но она надеялась, что в нем будет хоть одно словечко, из которого она увидит, что он любит ее.

Но она ждала напрасно; прошло несколько недель, а ответа не приходило.

Напрасно выходила она каждое утро на галерею и поджидала почтальона; он всякий раз с сожалением объявлял, что у него ничего для нее нет.

Однажды она сама пошла на почту и с мольбой в глазах просила, чтобы ей отдали письмо, которого она ждет.

— Письмо должно быть, — говорила она. — Или, может быть, адрес был написан неверно? — ее нежные умоляющие глаза тронули почтового чиновника, он пересмотрел груды старых непринятых писем и перерыл все ящики. Но письма все-таки не было.