Что за девушка - [27]

— Почему? — спрашивает Майя. — Он же не станет от этого медленнее бегать?

Майя засекала его время, забег за забегом, тренировка за тренировкой.

— Да, но там есть, ну, пункт об этике, который Майк нарушил. Если выяснится, что он и правда это сделал.

— В каком смысле «если он и правда это сделал»? Ты же сказала, что все верят. Доказательства и все такое.

— Да, но… — Я осекаюсь. Вспоминаю воображаемый разговор родителей Майка, похожие вещи, которые я слышала в коридорах. — Это же могла быть случайность. Или, ну, знаешь, недопонимание.

Майя меняется в лице.

— Я хочу сказать, так говорят. — Вот черт! — Некоторые думают, что все наоборот. Я слышала, девочки планируют собраться, чтобы потребовать его исключения.

Ладно, это, строго говоря, неправда. Но может стать правдой. Оно станет правдой. Я об этом позабочусь. Я дочь своего отца. «Вот это моя девочка!»

— Собраться? — спрашивает Майя.

— Ну да, протестовать. Устроить демонстрацию какую-нибудь.

— Ты пойдешь?

Мама будет против. Она будет волноваться, что это приведет к инциденту. Так она называет порезы — инцидентами. Папа не жалует эвфемизмы, но в этом случае он маму не поправлял.

— А ты?

Майя некоторое время молчит.

— Если его исключат, стипендия ему точно не светит, — говорит она наконец.

— Это точно, — осторожно соглашаюсь я. Мне не хочется давать ей ложную надежду. — Но я не уверена, что ученики могут повлиять на исключение. Даже если устроить акцию протеста, знаешь, это не… Не факт, что его все-таки исключат. — Я вспоминаю, что говорили вчера родители. — В школе не прописан протокол для таких ситуаций.

Папа сказал бы, что в этом и есть суть протеста: требование изменений, правосудия, которое сейчас не соблюдается. Я открываю рот, чтобы объяснить Майе: протест это только первый шаг, — но она не выглядит готовой выслушать лекцию о социальных переменах. Кажется, что она вот-вот заплачет.

Я изо всех сил стараюсь придумать, что сказать. Как я могу так спокойно и уверенно спорить о гипотетических ситуациях с папой за ужином, а здесь, в реальном мире, где все по-настоящему, где это поможет человеку, который для меня важен, способна только мямлить?

— Как думаешь, что будет? — наконец спрашиваю я.

Майя качает головой.

— Не знаю.

Не могу по ее лицу понять, что она думает. Она грустит? Или злится? Я злюсь. Злюсь, потому что, вполне возможно, не будет ничего. Попечительский совет может решить, что лучше все замять. Хорошо, если Майк получит хотя бы выговор. Или же нам прочитают специальную лекцию о том, что товарищей нужно уважать, и на этом мы должны будем усвоить урок и идти вперед, как будто не случилось ничего серьезного.

Папа сказал бы, что акция протеста — это шумиха. Школа не сможет замять многочисленную демонстрацию.

Но не уверена, что Майя захочет это услышать. Я пытаюсь придумать, что сказать.

«Все будет хорошо», — но я не могу так говорить: что, если не будет?

«Я с тобой», — но это не так, потому что будь я хорошей подругой, то заметила бы, что происходит.

«Мне так жаль», — жаль, что я не знаю, что сказать.

Я даже не могу обнять Майю, потому что тогда она почувствует, как трясутся мои руки. Так что я снова впихиваю их под бедра, и мы сидим молча, пока в моей голове каруселью кружится все, чего говорить не надо.

ТРЕВОЖНАЯ ДЕВУШКА

Каждый вторник после уроков у меня пятидесятиминутный час с доктором Крейтер (так его называет папа, потому что встреча длится пятьдесят минут, но доктор Крейтер называет ее «час»). Еженедельные сеансы психотерапии — часть моей трехмесячной сделки с родителями. Вначале я думала, что доктор заставит меня раздеваться перед каждым сеансом, чтобы проверить, не появилось ли новых царапин и порезов. Я представляла себе, как буду объяснять невинные ранки: порезалась при бритье; рука соскочила, когда я помогала маме с ужином; упала с кровати и приземлилась на острый край металлического каркаса (такое и правда со мной случилось в шесть лет).

Но мои гипотетические объяснения оказались не нужны, потому что доктор Крейтер никогда меня не осматривала. Кроме того, я держу слово, и мне даже нечего объяснять. Доктор сказала, что, раз я обещала не лгать родителям о порезах, она может рассчитывать, что с ней я тоже буду честной. Мне это показалось несколько странным, потому что она, судя по всему, не была в восторге от нашей сделки, но, может, хотела доказать что-то насчет доверия между доктором и пациенткой (и ее родителями).

Доктора Крейтер посоветовали в больнице. Она хотела встречаться со мной несколько раз в неделю, но папа согласился, когда я сказала, что это совсем не обязательно.

Конечно, папа не знал, как долго я резала себя.

Он не знал, сколько раз я это делала, потому что поначалу шрамов не оставалось.

Что касается порезов, нужно понимать — это не случайность. Я читала статью о девушке, которая соскользнула в анорексию: она начала с диеты, ограничивала себя все больше и больше, и это переросло в болезнь. С порезами все не так. Я хочу сказать, наверное, найдется кто-то, кто порезался (или порезалась) случайно, испытал облегчение, а потом начал (начала) делать это намеренно, но как только ты начинаешь это делать намеренно, нельзя притвориться, что это случайность. Ты принимаешь решение, каждый раз заново.