Что за девушка - [18]

Доктору Крейтер не понравилось наше с родителями соглашение про три месяца. Она отметила, что инциденты происходили не из-за недостатка силы воли (другие симптомы: бессонница, ускоренное сердцебиение, неспособность приходить вовремя, привычка грызть ногти и, конечно же, то, что я дрожу как чихуахуа).

Доктор предположила, что именно высокие планки и труднодостижимые цели привели к тому, что мы имеем.

Я ответила, что поставленные цели и планки меня мотивируют — так было всегда.

Она заметила, что это не домашнее задание и это не то, за что меня следует поощрять или наказывать. Что такое соглашение не даст нам разобраться в причинах, из-за которых я, собственно, и начала резаться.

Я спросила: разве задача терапии не в том, чтобы я перестала резаться?

Он сказала, что все это длилось несколько месяцев, пока не узнали родители. Что помешает мне снова скрыть последствия?

Я пообещала, если это случится снова, я тут же признаюсь.

Я знала, что это сработает, потому что папа очень чтит кодекс чести.

Доктор Крейтер сказала, что мы вовремя заметили, что я занимаюсь самоповреждением, но про тревожность ничего подобного не говорила. Я знаю, что родителей задел тот факт, что доктор поняла, что со мной происходит, почти в ту же секунду, как мы вошли к ней в кабинет, а они, получается, не замечали этого месяцами, может, даже годами. Думаю, отчасти из-за этого они и согласились на мою просьбу о трехмесячной отсрочке, как будто, если это сработает, они докажут доктору, что знают меня лучше. Знают, что мне нравится ставить цели и я не буду врать, достигла я их или нет.

Так вот, я была уверена, что фокус с тремя месяцами сработает. Я ставила себе цели (хотя доктор Крейтер называет их ритуалами), еще когда доктора и в помине не было: я резалась только в ванной, только ночью и только своим верным бритвенным лезвием. Только после того, как закончу домашку, и не важно, как сильно у меня тряслись руки в школе, не важно, как сильно они тряслись в моей комнате, где я мучилась с заданиями по физике. После каждого пореза я протирала лезвие ватным диском, пропитанным спиртом, и промокала порезы салфетками и туалетной бумагой.

Я установила эти правила, и я их не нарушала (если не считать нескольких чрезвычайных ситуаций). Поэтому знала, что проблема не такая уж серьезная, ведь я могла ее контролировать (как правило). Так что была уверена, что смогу придерживаться нового свода правил. Не резаться три месяца. Я была убеждена, что выполню и перевыполню задачу, потому что выполнять и перевыполнять я умела. По крайней мере, умела пытаться.

Когда мне поставили диагноз, папа сказал доктору Крейтер, что он вырастил меня человеком, которому важен наш мир, и что нынешнее положение дел кого угодно приведет к расстройству. Папа сказал, что у него тоже бывают бессонные ночи. Он сказал, что тоже обращался к нетрадиционным способам снятия стресса (под этими словами он имел в виду новые виды йоги и медитации).

— Это вполне естественно, — сказал он. — Сейчас для многих из нас наступило очень сложное время.

Думаю, доктор Крейтер не ожидала, что мои понимающие, прогрессивные родители согласятся на эту трехмесячную сделку, но я могла бы ей рассказать о том, что папа видит мир черно-белым. Хорошее и плохое. Пятерки и единицы. Принятие и отрицание. Резать и не резать.

Папа сказал:

— Вы не знаете мою девочку так, как знаю ее я. Она меня не подведет.

Это было полтора месяца назад.

Я прошла полпути до цели без единого инцидента.

Со мной все нормально, по большей части.

Ну, нормально для меня.

АКТИВИСТКА

Мои родители очень понимающие. Они гордятся тем, что поддерживают ЛГБТ. Однажды, когда с нами ужинал папин коллега и я вскользь упомянула о своей девушке, он сказал что-то вроде того, что моя сексуальная ориентация сейчас в тренде. Это было так унизительно. Так пренебрежительно. Как будто я вырасту и перестану быть тем, кто я есть.

Это привело к одной из моих самых долгих речей: о тех, кто судит людей по возрасту, по внешности, по тому, откуда они. Об идиотских, жестоких и устаревших стереотипах.

Папа не остановил меня, не сказал ничего о том, что я грубо разговариваю с важным гостем.

Я буквально вскочила с зажатой в руке вилкой.

Тот коллега поднял руки вверх, признавая поражение:

— Я не имел в виду ничего такого!

Я покачала головой. Ну конечно же он что-то имел в виду. Все имеют что-то в виду, когда решают высказаться. Утверждая, что не имел в виду ничего такого, ты на самом деле просто пытаешься увильнуть от ответственности за то, что кого-то оскорбил. Вот как многие говорят «без обид» прямо перед тем, как сказать что-нибудь отвратительное и наверняка обидное.

— Не нужно делать вид, что я слишком бурно отреагировала. Я всего-навсего ответила вам.

Я видела, как на другом конце стола папа пытается спрятать улыбку. Он был доволен моей вспышкой гнева. Это он научил меня отстаивать свое мнение. Он всегда любил меня провоцировать — ему нравится, когда есть с кем поспорить. Папа гордится тем, что я не отступаюсь от своих принципов, потому что именно он их мне привил. Он хочет, чтобы я стала адвокатом по правам человека, когда вырасту, совсем как он. Папа начал учить меня спорить с самого детства, используя все то, во что так твердо и ошибочно верят маленькие дети, потому что не могут даже вообразить, как все обстоит на самом деле. Вот, например, одно из моих самых ранних воспоминаний: он взял фонарик и сказал, что я не смогу добежать до другого конца комнаты раньше лучика света.