Что слышно насчет войны? - [5]

Леон водрузил жакетку на место и, широко улыбнувшись, будто снова увидел ту сцену, стал рассказывать дальше. Жакетка полетела довольно плавно — у нее раздулись рукава, а Ледерман заметался по комнате с невнятным ревом. Разобрать можно было только два слова: «Моя модель! Моя модель!» На что Леон ему сказал: «Ну вот, теперь она на высоте».

Ледерман подскочил к окну, словно хотел проверить, верно ли он говорит, а потом, наконец, рванулся на лестницу и помчался вниз, все повторяя: «Моя модель! Моя модель!» Леон же свесился из окна и увидел старого Вильнера. Тот поднял голову на крики и раскрыл рот от удивления. Не раз на своем веку ему приходилось видеть, как люди что-нибудь — мало ли что! — выкидывают из окна, но чтобы из окна летела, распялив рукава, клетчатая жакетка, такого еще не бывало!

Конечно, Леону не следовало так себя вести, он мог бы выразить свой гнев иначе — наговорить Ледерману много правильных слов. Но он, наверное, подумал, что правильные слова Ледерман и так знает, а вот новую модель на высоте, скорей всего, не видел.

«Послушайте, мсье Ледерман, я работаю не первый день и понимаю, что такое мертвый сезон, — мог бы сказать Леон, и это было бы очень правильно. — Мертвые сезоны бывали, когда вы еще на свет не родились, и будут, когда мой сын дорастет до того, чтоб тоже стать портным, да только он им никогда не станет. Я для того и порчу себе глаза, сидя день и ночь за машинкой, чтобы этого не случилось. Так вот, если работы нет, то и скажите честно: работы нет! Пусть даже вам неприятно, чтоб я уходил с пустым чехлом и несколько дней сидел без дела. Но сейчас уже не война, мсье Ледерман, — тут Леон мог бы повысить голос, — и я волен спокойно гулять по бульварам с моей женой и моим сыном. Так не заставляйте меня делать и переделывать одно и то же, только бы удержать к началу следующего сезона!»

А потом они с Ледерманом могли бы поговорить о чем-нибудь повеселее, например о войне. Но Леон предпочел поступить иначе: «Ах, не на высоте?» — Хвать! — и в окно: «Ну вот, теперь она на высоте!»

И все-таки хотел бы я на это посмотреть! Посмотреть, как у Ледермана глаза лезут на лоб, как он несется по лестнице и орет: «Моя модель!» И как парит «на высоте» жакетка, а старик Вильнер стоит, задрав голову, и изумленно наблюдает за полетом клетчатой жакетки над улицей Фобур-Пуассоньер.

Ну вот. На этом всякие отношения между Леоном и Ледерманом закончились. Если не считать того, что несколько дней спустя мсье Альбер, ходивший закупать материал, задал гладильщику вопрос. Он повстречал у Вассермана других портных, которые тоже работали для Ледермана, тоже были наслышаны про «жакетку на высоте» и тоже с удовольствием рассказали эту историю. Но была одна вещь, которой ни они, ни сам Ледерман не поняли: что сказал Леон, когда уходил, хлопнув дверью?

— Что же вы такого сказали под конец Ледерману? — спросил мсье Альбер Леона.

Леон не спеша отставил свой утюг и, чуточку подумав, ответил:

— Я сказал: «Их фур авек в края родные!»

Здрасьте-Здрасьте

— Во время оккупации меня спас один портной с улицы Севр, — рассказывал мсье Альбер. Он обращался к Абрамовичу, потому что мы с Шарлем эту историю уже знали. — Жена и дочка прятались в деревне, а нас с Рафаэлем туда не взяли. Ну, мальчика устроили в пансион под чужим именем, а меня этот портной с улицы Севр поселил в комнатке прислуги в том доме, где у него и сейчас помещается склад. В то время хорошей материи было не достать, даже богатым людям, которые жили в том квартале, поэтому одежду перешивали. Из пальто можно было смастерить пиджак, мужской костюм превратить в детский или сшить из него женскую жакетку — сукно до войны было добротное, не то что теперь, годами не снашивалось! Я шил на заказ еще в Польше, потом работал в большом доме мод в Берлине, и, когда вещь выходила из моих рук, никто не мог сказать, новая она или переделанная. Мсье Дюмайе, тот самый портной, снимал мерки и вечером приносил мне работу и еду. А чтобы я не открывал дверь кому попало, мы придумали условный сигнал. Дюмайе три раза стучал, минутку пережидал, а потом говорил пароль, который менялся каждый вечер. Слова выбирали свои, профессиональные: тесьма, галун, опушка, бейка, сатин, петлица, шнур, бретель. Как только на лестнице раздавались шаги, я хватал ножницы для кройки и становился в угол за дверью, готовый защищать свою жизнь.

Тут мсье Альбер, будто актер в театре, показал, как он готовился защищать свою жизнь. Стал за дверью, грозно потрясая над головой своими здоровенными ножницами. Он уже собирался продолжить рассказ. Но… Именно в эту секунду в ателье вздумалось заглянуть мадам Саре. Мсье Альбер осекся на полуслове и застыл, как стоял, держа двумя руками ножницы над головой.

А у мадам Сары расширились глаза от испуга — она вообще была особой заполошной, — и, прежде чем ей успели втолковать, что убийц и погромщиков тут нет, она завопила: «Гевалт!»,[6] и ее как ветром сдуло.

На этот крик из кухни вылетела мадам Лея и увидела мужа, который еще не успел опустить ножницы.

— Это была Здрасьте-Здрасьте, — объяснил мсье Альбер.