Что сказал бы Генри Миллер... - [58]

После долгой паузы сын спросил:

— Ты считаешь, что это ребячество — обсуждать такие вещи с отцом? Но с друзьями я об этом говорить не могу. Они несут всякую чушь, причем сами этого часто не понимают, но я боюсь, что они по глупости сморозят что-нибудь такое, что меня и вправду заденет. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Конечно, понимаю.

Слегка изменив тон, как человек, в конце концов признавшийся в совершенном преступлении, Джеси сообщил:

— Я ей звонил.

— Ты что, серьезно?

— Я задал ей этот вопрос.

— Это был храбрый поступок.

— Она сказала нет.

— Что нет?

— Нет, ни с кем не спала, а если и переспит, это не мое дело.

— Приличные люди таких вещей не говорят, — заметил я.

— Это не мое дело? Всего несколько дней назад мы были вместе, а теперь это не мое дело.

— Что же ты..? — Я замялся. — Что же, по ее мнению, ты такого натворил, что так сильно ее взбесило?

— Морган к ней относился как к подстилке. Изменял ей, с кем только мог.

— Правда?

— Да.

— А ты, Джеси, что ты ей сделал?

— Как думаешь, у меня еще будет когда-нибудь такая же красивая девушка, как Хлоя?

Снова здорово. У меня той осенью были и другие проблемы: жена моя, большая журнальная статья о Флобере, плитка, которая сыпалась с крыши на третьем этаже, еще рецензия на фильм для «той самой газеты», жилица в полуподвальной квартирке, никогда вовремя не платившая за жилье, коренной зуб, которому требовалась коронка (страховка Тины покрывала только половину расходов на зубного врача), — но в этом сексуальном ужасе Джеси было что-то такое, что никак не укладывалось у меня в голове.

Люди говорят: «Все будет хорошо. Жизнь так устроена, такое со всеми случается», — но я знаю, какое кино крутится в голове посреди ночи, я знаю, что это кино может свести с ума от непереносимой боли.

А еще было странно, что именно тогда, когда я уже стал привыкать к тому, что сын живет где-то своей жизнью, выдернутый из дома силой обстоятельств, в каком-то смысле он возвращается обратно домой. Мне вовсе не хотелось, чтобы это произошло таким образом. Я бы чувствовал себя гораздо лучше, если б сам копошился в низу общественной лестницы и ужинал с отцом, когда все друзья заняты своими делами.

ГЛАВА 14

ОН ВЕРНУЛСЯ ДОМОЙ ПО ПРОШЕСТВИИ НЕСКОЛЬКИХ НЕДЕЛЬ. Было очень холодно, пронизывающий, порывистый ветер метался вдоль улицы как разбойник, высматривающий добычу. Он поджидал тебя у двери в дом, а потом, когда ты отходил от нее на приличное расстояние, хватал за воротник и наносил сокрушительный удар. Те дни я запомнил очень отчетливо: Джеси часто сидел на крыльце на плетеном стуле, устремив взор в пространство, в голове его роились все те же химеры, и он пытался найти какой-нибудь способ облегчить свои кошмары, сделать их не такими жуткими, найти выход из ужаса настоящего, с которым никак не мог смириться.

Иногда я подсаживался к сыну. Цементно-серое небо, казалось, было продолжением цвета улицы, и где-то за горизонтом небо и улица сливались в единое целое. Я рассказал Джеси о тех жутких историях подобного рода, что случились в моей жизни. О Дафне в восьмом классе (первой девочке, заставившей меня плакать), о Барбаре в старших классах (из-за нее я прыгал с чертова колеса), о Раисе в университете («Я любила тебя, мой хороший, я правда любила тебя!») — все случаи были сродни тому, будто меня несколько раз пырнули ножом.

Я рассказывал Джеси об этом с выражением, смакуя детали, пытаясь ему доказать лишь одно — все эти передряги я пережил. Причем не только пережил, но теперь мне даже нравится рассказывать о них, порой шутить о трагизме тех ситуаций, об их обреченной безнадежности.

Я рассказывал сыну эти истории, потому что хотел втолковать ему, хотел, чтобы он понял, что ни одна из этих куколок с ножичками для колки льда, этих девушек и женщин, заставлявших меня рыдать и корчиться как червяка под лупой, не была той, с кем мне суждено было идти по жизни.

— И они были правы, Джеси. По большому счету, они правильно сделали, что бросили меня. Я был не тем, кто им нужен.

— Пап, а как ты думаешь, Хлоя правильно сделала, что меня бросила?

Промашка вышла. Я никак не предполагал, что разговор примет такой оборот.

Иногда сын слушал меня как человек, который сидит под водой и дышит через камышинку; как будто само его выживание зависит от того, чтобы слушать мои истории — они были тем кислородом, который хранил его жизнь. В другое время мне надо было быть крайне осторожным — мои слова могли вызвать в его голове самые буйные жуткие фантазии.

Как будто у него в ноге застрял осколок стекла — ни о чем другом он не мог думать.

— Прости, что я только об этом и говорю, — часто извинялся Джеси и продолжал дуть в свою дудку.

Но я не собирался ему рассказывать о том, что, по всей вероятности, будет только хуже, много хуже перед тем, как ему станет легче, перед тем, как его настоящее станет безоблачным и безмятежным, перед тем, как, проснувшись, он подумает: «Это же надо, у меня на пятке, кажется, волдырь вскочил. Ну-ка, посмотрим. И впрямь вскочил! Вот это да! Только этого мне еще недоставало. Кто бы мог подумать, что у меня волдырь вскочит?»

Теперь мне надо было внимательнее относиться к выбору фильмов. Но даже когда я находил что-нибудь, не имеющее никакого отношения к эротике или предательству (хоть таких картин было совсем немного), я видел, что экран служит для сына своего рода трамплином, с которого он несется навстречу печальным образам, роившимся у него в голове. Взгляд Джеси, упертый в экран, не мог убедить меня в том, что он следит за развитием сюжета картины, — я понимал, что он подобно вору-домушнику мечется в глубинах своего собственного сознания. И когда находит там то, что искал, до меня доносятся его тихие стоны.