Что сердцу дорого - [73]

Стало светло. И сразу увидел Аркадий, что отец стар. Седая щетина на подбородке. Мешки под глазами. Не хватает переднего зуба. Когда отец говорит, в эту щель видно, как ворочается язык.

— Ты продал ковер?

— Еще твой костюм и мамино пальто, — бесстрастно сообщил Аркадий.

Ковер. Сокрушается о ковре, а у сына жизнь идет кувырком.

— Неблагодарный мальчишка! Негодяй! Я там гну горб, экономлю каждый рубль, чтобы обеспечить благополучие семьи, а ты… Бездельник! Паразит!

Если бы хоть искорка теплоты в глазах, если бы хоть одно доброе слово, Аркадий сам бы просил прощения. Он виноват. И не только перед отцом. Жена и дочь тоже имеют право крикнуть ему: «Негодяй!» И Соня.

Степан Григорьевич горестно смотрел на голую стену.

— Такого ковра теперь ни за какие деньги не купишь! Остались у тебя хотя бы деньги?

— Двадцать рублей.

— Двадцать рублей!

Отец застонал и упал в кресло. Пружины пискнули, словно выражая ему свое сочувствие.

— Я сидел без хлеба. Меня вышвырнули с завода, вышвырнули из комсомола, меня словно из жизни…

Дурак. Кому он объясняет? Отец даже не слушает. Шевелит губами. Что он шепчет? А-а… «Двадцать рублей…»

— Я пущу квартирантов, но ты больше не будешь здесь жить. Убирайся, куда хочешь.

— Ничего другого я от тебя не ждал.

— Наглец! — взвизгнул отец. — Как ты смеешь так разговаривать со мной? Ты должен валяться у меня в ногах, просить проще… Кхе-кхе-кхе…

Надсадный мучительный кашель не дал ему продолжить. Аркадий с раздражением и жалостью смотрел на трясущиеся от кашля плечи отца, на его облысевшую голову. «Пропадешь, нужны тебе будут ковры?» — подумал он.

— Простудился в дороге, — хрипло сказал отец, прокашлявшись. — Сквозняк в поезде. У тебя малины нет? Поди в аптеку, купи.

Аркадий послушно сходил в аптеку, вскипятил чайник, напоил отца чаем с малиной. Степан Григорьевич лег в кровать, укрывшись теплым одеялом. Аркадий из соседней комнаты слышал вздохи и невнятное бормотание, которое вскоре сменилось похрапыванием.

Убрав со стола, Аркадий залез с ногами на диван, раскрыл «Семью Тибо». Отец прервал его на той странице, где говорилось о любви Жака Тибо. Но теперь Аркадий не мог читать. Сидел, обхватив руками колени, и смотрел в одну точку.

Вдруг вспомнилась ему Соня. Ее глаза. Синие, как чернила для авторучки, — когда-то смеялся он. А в этих глазах было тепло, свет, любовь, в этих глазах потонуло его счастье.

Любви — вот чего ему не хватало всю жизнь. С самого раннего детства, как Жаку Тибо. Мать одевала его и кормила, отец добывал для этого деньги. Они прощали ему шалости и считали себя хорошими родителями. А на самом деле они были плохими, никудышними… Не любили его — просто растили. Не зажгли в его сердце огонька ответной нежности. Просить прощения! Еще неизвестно, кто у кого должен просить прощения. Он жил в свое удовольствие, но самой главной, самой большой радости в жизни не узнал. Нет, узнал, но поздно. Поздно. Соня. Жена. Мать его ребенка. Есть уже ребенок? Может, сын? Впрочем, не все ли равно.

«Дубовый листок оторвался…» Он когда-то декламировал Соне, не понимая, как это верно. Оторвался. Даже хуже — никогда не имел своей ветки. И гордился этим. Свобода — вот что главное! Свобода от всего? Но ведь это пустота. Холодное безлюдье. Ты никому не нужен. И никто не нужен тебе. Жизнь без привязанностей, без своего дела, без цели, без мечты. Убогая жизнь. Слепец, как он не понимал этого раньше!

Ну, а теперь? Что толку, что понял? Ведь он все равно не умеет жить иначе. Он не может вернуть того, что потерял. Своей юности. Сони. Значит, все по-старому?

Говорят, можно начать жизнь сначала. Чепуха! Второй раз тебе не будет семнадцать лет. Но все равно, так нельзя. Надо бежать. Бежать из этой шикарной квартиры, которая стала хуже тюрьмы. Бежать. Уехать. Забыть. Начать… А, может, это и не такая уж чепуха?

Аркадий соскочил с дивана, как был, в одних носках, подошел к письменному столу, резко выдвинул ящик. Тут хранилась небольшая стопка писем. Он схватил один надорванный конверт, вынул письмо.

«Я считал тебя человеком, Аркадий, и никогда не думал, что ты — такая дрянь…» Аркадий скомкал листок, швырнул на пол. Это было последнее письмо Андрея из Сибири. Кто-то написал ему о том, как Аркадий поступил с Соней, и вот…

Дрянь. Возможно. Сколько ни обвиняй папу с мамой, но если тебе двадцать шесть лет, — ты уже сам стоишь на ножках и бреешь бороду. Ты уже сам дважды стал папой. И худшим, чем был твой отец. Он хотя бы кормил тебя, покупал игрушки. Иногда даже брал на колени. А ты?

Аркадий стоял у окна, не замечая, как стынут необутые ноги. За окном бушевала метель. Вой ветра проникал даже сквозь двойные стекла и уныло отдавался в ушах. Снежные вихри беспорядочно метались в воздухе, закрыв собою все — и небо, и землю. Было в этих мятущихся потоках снега что-то залихватское, буйное, отчаянное, и Аркадий не мог оторвать от них глаз.

Но метель внезапно улеглась. Белый мрак поредел, вокруг посветлело, и через несколько минут все стало спокойно. Земля, заново покрытая снежной пеленой, выглядела удивительно чистой и свежей. Улица ожила. Появились прохожие. Они шли, думая о своих делах, каждый — своим путем, каждый — к своей цели.