Что с тобой случилось, мальчик? - [8]

— Что с тобой случилось, мальчик?

Я не ответил, побежал к будке.

До сих пор не знаю, зачем я наврал тебе, что маму в больницу взяли. Может, стыдно было, что родная мать выгнала?

Я стоял возле будки, видел, как к нашему дому подкатили «Жигули», как вышел оттуда этот хмырь, взял из багажника два чемодана, вошёл в подъезд.

А потом на такси примчался ты. Схватил меня, больно так сжал. И мы поехали.

Ну, это я сильно отвлёкся. Зато теперь все до конца рассказал тебе, как оно было. Как вспоминал в поезде «Москва–Сухуми» своё так называемое детство.

И сейчас пришлось вспомнить.

Надеюсь, получу вызов, уеду наконец — забуду обо всём навсегда. И о том, что было после того, как сошёл на перроне в Сухуми.

С самого начала, как только выпрыгнул из вагона, в груди будто струна натянулась, стала дрожать сама по себе. Даже испугался. Растёр грудь — не проходит. Так и шагал к выходу в город. В одной руке твоя дорожная сумка, другой рукой грудь растираю.

С ходу окружили несколько старух в чёрном: «Комната надо? Комната надо?»

— Почём? — спрашиваю.

«Кто его знает, — думаю, — может, придётся провести здесь два–три дня. Нужно все разведать, как следует приготовиться. В гостиницу опять же путь заказан».

В общем, сговорился — два рубля в сутки за койку в комнате у моря.

Сели с хозяйкой в троллейбус, поехали с вокзала. В городе солнечно, как весной. А стоял декабрь. И в груди у меня эта самая струна все дрожит.

Сухуми тебе известен. Сошли недалеко от набережной, там, где речка Беслетка впадает в море. То самое место, куда я стремился. Вот, думаю, удача.

Через калитку прошли за ограду. Там дом двухэтажный, белый. И внизу, возле лестницы, ведущей наверх, дверь. Хозяйка отперла её, ввела в комнату. Столик, стул, две раскладушки с матрацами, умывальник. Повернуться негде.

Ну, хозяйка одну раскладушку убрала, дала мне ключ, и я остался один.

Скинул куртку, повесил на гвоздь в беленой стене. Сижу и думаю: «Где я? Почему случилось, что я так хотел жить с тобой, и вот прожил три года, и ты далеко, а я тут, в этой комнате…«Тогда я впервые пожалел, что не оставил тебе чего‑нибудь вроде этой тетради.

Наверное, и сидел‑то минут десять. Стало, холодно. Надел куртку, вышел, запер дверь.

На улице было теплее, чем в доме.

Захотелось есть. Но я первым делом зашагал к реке, где у берега за проволочным забором виднелись причаленные лодки.

Ты сам открыл мне это место, навёл на мысль. Помнишь, когда в последний раз были в Сухуми, ты приходил сюда со мной и местным своим знакомым — Георгием Павловичем; вместе в его шлюпке уплывали в море на рыбную ловлю. И ты однажды сказал: «Турция близко. Какие‑нибудь сутки–двое на веслах…» А Георгий Павлович добавил: «Если с двигателем, вообще чепуха, полсуток».

Оказывается, это запало мне в голову.

И вот я был здесь. Прошёл через калитку на причал, мимо пустой застеклённой будки пограничника, мимо лодок, высоких ящиков для хранения моторов и весел.

Шёл, будто гуляя.

Людей почти не было. Только один старик пошатывался в лодке, выбрасывал из неё на доски причала весла, снасти и пойманную рыбу.

Тут я сделал маленькую глупость. Когда я поравнялся с ним, зачем‑то спросил, что это за рыба. И этим выдал то, что я не местный.

— Селёдка, — ответил он. — Слушай, помоги якорь перенести.

Старик нагнулся, поднял большущий якорь с верёвкой, подал. Я принял его, грохнул на причал. Только хотел пойти дальше, как тот говорит:

— Слушай, подай руку.

Подал я ему руку. Старик оказался на причале.

—Ты, — говорит, — откуда? Что здесь делаешь? Приезжий?

Небритый такой старик, седой, в круглой сванской шапочке.

— Приезжий, — отвечаю. — Люблю рыбу ловить.

— Жалко, — говорит, — пришёл бы утром, я бы тебя с собой взял. Одному трудно грести. Сердцем немножко больной.

— А когда утром?

— Сейчас зимой в девять часов отход дают. Слушай, приходи завтра, в воскресенье. Селёдка косяками идёт. Из Азовского моря спустилась. Тепло ищет.

А я думаю: «Зачем ты мне нужен? Куда тебя потом девать — в море топить?» Да и лодка у него плохая, все дно в воде.

— Ладно, — говорю, — приду.

Повернулся, пошёл обратно. А он вдогонку кричит:

— Слушай, самодур у тебя есть?

Я не ответил.

Иду, смотрю на лодки. Все на цепях мотаются. Цепи замкнуты на замки. И все — без весел.

Тут я остановился.

Я ведь решил уходить на вёслах. В моторе я ничего не понимаю. Да и как его спереть? И бензин может кончиться. А самое главное, мотор — он железо. У пограничников наверняка приборы, которые засекают металл и тарахтение. Звук в воде далеко слышен. Пусть на вёслах и дольше, зато все деревянное, есть шанс проскочить. Грести я умею, ты знаешь. Да ещё в Серебряном бору тем. летом тренировался.

Короче говоря, лодки колышутся без весел. Все весла эти куркули заперли в будках. Стою как дурак. Смотрю: те, кто ушёл на лодках, возвращаются с моря в реку. В самом устье река песчаную косу намыла. Проход узенький, мелкий, вот и стараются проскочить.

Думаю, надо смываться, чтоб меня здесь не видели. Пошёл. И вдруг заметил: сбоку, к одной будке прислонённые, весла стоят! Почему‑то три. Новенькие, с красными лопастями.

Бросился к ним. Схватил две штуки, тяжёлые. Чесанул к дому. И, как назло, навстречу по тротуару пограничник топает. С карабином. Я шаг замедлил, дыхание затаил; Прошёл мимо. Ужасно хотелось узнать, оглянется он или нет. Но я удержал себя. А по спине мурашки, и внутри опять струна.