Что с тобой случилось, мальчик? - [12]

Думал, повезут обратно к устью реки, на причал. А они — прямо к набережной. Мимо всех этих рыбаков на шлюпках. И все на меня смотрят.

Почему‑то отчаянно сделалось, весело. И я поднял руки вверх. Будто бы шпиона поймали, и вот он сдался. И с набережной смотрели прохожие. И с пляжа какие‑то физкультурники в спортивной форме. Так и доставили до берега — с поднятыми руками.

Там уже газик стоял. С надписью «Комендатура». И рядом два пограничника ждут — офицер и солдат.

Мою сумку, корзину старика — все забрали и сели вместе со мной в машину.

Пёс выскочил из лодки и наутёк. Оглянулся я тогда на него, завидно стало до слез.

Что было в комендатуре, писать не хочется. Обыск. Допрос. Кто отец? Кто мать? Всю одежду перетряхнули, кроссовки распороли. Сгущёнку из банок вылили. И конечно, привязались к карте Турции: «Где назначена явка? С кем?» Как в кино.

Майор допрашивал, вроде взрослый человек. Я ему говорю: «Чего вы мне шьёте? Просто приехал рыбу половить».

А он как вскочит из‑за стола. Как даст кулаком в лицо. У меня кровь из носа потекла.

И тут я понял то, что сейчас хочу тебе сказать, все же ты мне отец: никогда, ни при каких обстоятельствах не попадайся им в лапы. Это как крюк какого‑то страшного механизма. Подцепят, и закрутит, и ты уже не человек с именем и фамилией. И не надейся ни на какие права.

В общем, били меня. И кулаками. И резиновой палкой. Все это час длилось, наверное. Пока не догадался сказать, что я на учёте в Москве в психдиспансере.

Солдат отволок в пустую камеру, запер.

А вечером привели опять к этому майору. Вежливый такой сделался, добрый.

— Связались с Москвой, — говорит, — с тобой все ясно. Давай договоримся. Вот лист бумаги, авторучка. Пиши объяснительную, что хотел перейти государственную границу, чтоб увидеть памятники Венеции.

— Какой ещё Венеции? — говорю. — При чём тут Венеция?

— Ну, не хочешь Венецию, — отвечает, — пиши хоть египетские пирамиды. А может, английскую королеву. Или Маргарет Тэтчер. Все едино. Ты же ненормальный. Значит, не по нашему ведомству. А нам нужна версия. И мы тебя завтра отпустим. Даже судить не будем.

Написал им, что хотел увидеть Венецию и Маргарет Тэтчер. Подписался.

Фига с два отпустили. Утром запихнули в санитарную машину с решётками. Сопровождающего дали — солдата с карабином, узбека. У него были мои документы и сумка.

Ехали долго. Куда‑то в горы, где снег лежал. К вечеру стали перед какими‑то воротами. На гудок они распахнулись. Проехали мимо голых деревьев, и я увидел длинный облезлый двухэтажный дом с зарешеченными окнами.

Подумал, тюрьма, оказалось — психбольница.

Что за жизнь у меня! Вечно чего‑то жду. Время тянется медленно. Потом, глядишь, месяц прошёл. Или год. А я опять жду чего‑то.

Как‑то ты сказал, что нужно жить в настоящем времени. И на полную катушку. И твойКрамер тоже твердил мне, что надо быть сразу здесь и теперь.

Не хочу я мучиться в этом вашем настоящем времени, когда здорового человека без суда запирают в психушку. Которая, может быть, хуже тюрьмы.

Я ведь тебе не все рассказал, когда вернулся. Знаю, ты не стал бы злорадствовать, но все же в душе мог подумать: «Так тебе и надо, если решился на такое, причинил столько горя…»

И вправду, получается так, что приношу тебе одни огорчения.

Не знаю, о чём ты думал, пока меня не было два с половиной месяца. Даже в милицию не пошёл, не объявил всесоюзный розыск. Правильно сделал. Иначе не известно, чем бы всё это кончилось. Опасно вмешивать в эти дела ещё и милицию. Только зря матери звонил. И бабушке с дедушкой. Нарвался на очередные телефонные скандалы. Сам виноват.

Сколько раз, сидя в этой психбольнице, я пытался переслать тебе письмо, хоть записку, чтоб ты узнал, где я нахожусь, забрал домой.

Не разрешали никакой переписки. Будь у меня деньги, я мог бы подкупить санитаров, да все до копейки осталось в комендатуре.

Ух и тянулось время! Почти как теперь. Если б не придумал себе это сочинение, которое сейчас пишу, наверняка в самом деле сошёл бы с ума. А тогда ничем не мог себя занять. Палата, куда меня поместили, была тесной, на двенадцать человек. Кроме одного здоровенного дебила с бритой головой, который всегда ходил полуголый, в одних кальсонах, все были нормальные, здоровые люди.

Всем нам утром раздавали таблетки. К счастью, никто не следил, едим мы их или нет. Ясвои накапливал в тумбочке, а потом выбрасывал в уборную. Потом мы тащились в столовую. Все в одинаковых застиранных и дырявых зелёных пижамах становились в очередь к раздаточному окну, где повар наливал в тарелку черпак жидкой манной каши. Рядом стоял таз с нарезанным хлебом. Хлеба можно было брать сколько захочешь. И ещё из титана каждый наливал себе в стакан чай, похожий цветом на мочу.

После завтрака — «трудотерапия». Сидели за длинными столами в большой комнате, клеили из картона коробочки для каких‑то приборов.

Перед обедом выпускали гулять. Я надевал поверх пижамы свою одежду, куртку. И всё равно было холодно брести по круговой тропинке в снегу, мимо высокой кирпичной ограды с кусками битого стекла наверху.

Часто был туман. Каркали вороны.

Если б ты знал, как хотелось домой! Самое страшное — никто не говорил, сколько меня здесь продержат. Пришёл новый, 1984 год, а 7 января был мой день рождения.