Что нам делать с Роланом Бартом? Материалы международной конференции, Санкт-Петербург, декабрь 2015 года - [45]

.

Путь к музыке, к тому месту, где она будет явлена во всей своей надындивидуальной полноте, лежит через несовершенство игры и несовершенство слуха. Момент ясности, сравнимый с моментом jouissance, возникает благодаря шероховатости (один из возможных переводов слова grain) исполнения – той самой шероховатости, которую Барт обнаруживает в пении Панзера или в русском духовном пении. Это – тот самый след телесности, который теряется из виду, если исполнитель чересчур профессионален. «Аргументы [Барта] могут быть сведены к утверждению о том, что в этой музыке [музыке для игры. – А. Л.] звучит играющее ее тело», – замечает Ф. Нудельман[347].

Встреча тела со звуком, описанная в терминах игры и флирта, кажется, происходит вне пространства опасности. Или, возможно, опасность уже реализовалась, и распад тела на тело слушающее и тело играющее есть как раз след случившейся катастрофы: катастрофы недостижения ни идеала слушания, ни идеала исполнения, одновременно обеспечившей единство эстетического опыта, надындивидуального переживания jouissance, но в которой тело рассыпалось на отдельные зерна-песчинки-grains?[348]

Косвенным образом, на наш взгляд, это подтверждается – по крайней мере на материале «Зерна голоса» – тем, что Барт описывает «генопение» через собственное молчание, через собственную завороженность как слушателя, словно бы цензурируя упоминания о своих телесных переживаниях. Впрочем, он пишет об академической музыке, которую по крайней мере со времен Вагнера принято слушать тихо и сосредоточенно; но в случае опыта слушания Панзера к конвенциональной тишине, тишине-как-требованию, прибавляется еще одна – тишина отказа от своего слушающего тела в пользу тела звучащего. Эта тишина, если задуматься, вносит существенную неопределенность в оппозицию «профессионал – любитель», которая, как мы пытались показать, играет существенную роль в черновой теории музыкального восприятия у Барта.

Вспомним, как повисшая в зале, нехотя и немощно уступающая место аплодисментам тишина используется в качестве знака предельного одобрения. Производимая в действительности (или по крайней мере не нарушаемая) коллективным телом публики, она словно бы проистекает из прозвучавшего произведения, то есть из тела музыканта или певца. В этом акте молчания и слушатели, и исполнитель выходят за границы самих себя, материально обозначая сомнение в собственной конечности и, таким образом, занимая доминирующее положение по отношению друг к другу. Задерживая овации, опытная публика, хорошо знающая произведение, разыгрывает из себя публику неопытную, не уверенную в том, что исполнение завершено, а воцарившаяся на сцене тишина – это не затянувшаяся фермата.

Приложение Время писем, время письма Фрагменты из книги [349]

Антуан Компаньон

Моя первая встреча с Роланом: я ехал на мопеде по бульвару Сен-Жермен и поворачивал направо к улице Ренн между драгстором «Пюблисис», его больше нет – на этом месте находится магазин Армани (некогда здесь располагался «Руаяль Сен-Жермен») – и магазином грампластинок Видаля, его тоже больше нет – на его месте ювелирный бутик Картье. Ролан переходил улицу Ренн от драгстора к магазину грампластинок. Не обращая внимания на светофор. Мне пришлось резко затормозить, чтобы не сбить нерадивого пешехода. Но, узнав его, я воздержался от грубостей. Дело было вечером, около восьми. Позднее я хорошо узнал его привычки. Он выходил из дома в конце дня или ранним вечером, переходил из одного кафе в другое, где у него были назначены встречи, и наконец устраивался с кем-нибудь ужинать.

Мне уже несколько лет как хотелось участвовать в его семинаре. Будучи студентом на горе Сент-Женевьев, я зашел в здание Практической школы на улице Варенн (через несколько домов после салона Жоржа и Рози, где мы учились танцевать вальс и танго), чтобы заполнить досье для записи, но засомневался и так его и не представил. Меня смутила рубрика под названием «Публикации». У меня не было достойных публикаций; я полагал, что по этой причине меня все равно бы не зачислили; я заблуждался насчет правил игры, но, может быть, так оно было и лучше. Вместо этого я продолжил читать и спустился с горы изучать словесность в Жюсьё[350]. Вот тогда я почувствовал себя достойным занять место на семинаре Барта. Вместе со своим другом Мишелем я только что закончил статью, которая была принята к печати журналом «Критик». Прошло три года, я немного пообтесался, не так легко подпадал под влияние, перестал запинаться.

Если вернуться чуть дальше, почему мне хотелось участвовать в семинаре Ролана? Как я узнал о нем? В то время, да, думаю, и теперь тоже, существовало одно конкурсное испытание, столь же утонченное, как математическое доказательство: оно называется «синтез». Задача заключалась в том, чтобы переложить текст, развивающий какие-либо идеи, в определенное количество слов в заданной пропорции, какой в точности, я сейчас уже не помню. В памяти всплывает, как я подсчитываю у себя среднее количество слов в строке и количество строк. В целом я отлично справлялся с этим упражнением, которое требовало проницательности и строгости, изящества и геометрической точности, порой мне случается думать, что никакое другое упражнение не было столь полезным в моей профессиональной подготовке. Размышления Валери об истории, цивилизации, музеях, рассуждения Раймона Арона об обществе или Жака Элюля о технике, все эти тексты, несколько многословные, велеречивые и изобилующие повторами, замечательно подходили для нашего обучения, но наш преподаватель (Ален, мой друг впоследствии и поныне) дал нам однажды по неосторожности (он был еще молод, переоценивал своих учеников) несколько страниц, кажется о музыке Бетховена, одного нового писателя, чье имя мне ничего не говорило. Оказалось, что абзацы этого писателя было почти невозможно переформулировать, его фразы были, так сказать, несокращаемы. Не то чтобы язык или стиль были непроницаемыми, по крайней мере не это составляло проблему, просто они ускользали, как песок или вода утекают сквозь пальцы, и в руке ничего не остается. Сами слова, я думал, я понимаю, но я был не способен собрать мысль автора в меньшее количество фраз, чем содержалось в тексте, был не способен разделить ее на три или на пять, иначе от нее ничего бы не осталось. Скорее было искушение разложить все по пунктам, развить, но это противоречило и жанру текста, и, по всей видимости, намерению его автора, и тем более самому смыслу нашего упражнения, так что я чувствовал себя озадаченным и готовым все бросить. Я все же сдал свою работу, за которую преподаватель поставил мне совсем неплохую оценку, но про себя я знал, что потерпел неудачу, столкнувшись с таким видом письма, который мне был совершенно незнаком.