Что глаза мои видели. Том 1. В детстве - [29]

Мама, присутствовавшая на этих уроках, не раз говаривала: «ах, ты, мой медвежонок, опять не в такт пошел»! А взрослые кузины, которые также нередко забегали «на танцы» и сами принимали в них участие, всегда делали поправку: «зато он будет умный»!

Каким психологическим процессом они доходили до сочетания наличия «ума» с отсутствием музыкального слуха и чутья ритма, осталось их тайной.

Я же, отчасти, страдал от сознания своих несовершенств по части грации.

Я был очень самолюбив. Мне ужасно хотелось быть на высоте предъявляемых ко мне требований.

Особенно заботило меня то, что Тося (Платон Кузнецов), мой однолеток, очень хорошо уже танцевал.

Как-то, ко дню именин бабушки, Аполлон Дмитриевич, со своей семьей, всего на один только этот день, приехал из Херсона «поздравить маменьку».

Вечером, когда были гости, дети дали целое представление. Маня, выглядевшая почти взрослой и совсем красавицей, сыграла какую-то замысловатую пьесу на рояле и всё очень ее хвалили и любовались ею.

Женя и Тося в «испанских костюмах» очень ловко станцевали ту самую «качучу», которая мне так туго давалась.

Даже четырехлетний малыш Саша, которого только за год перед тем старшая сестра Грации Петровны, Гилария Петровна, доставила из Петербурга и сама переселилась в Херсоне, участвовал в представлении.

Одетый в малороссийскую белую «свитку» и высокую мерлушковую шапку, с усиками, подмазанными жженой пробкой, он меланхолически-заученно проскандировал под музыку малороссийскую песенку «идет казак с за-Дунаю».

Все нашли, что «сюрприз» удался на славу.

Только, когда на другой день они уже уехали, бабушка и другие домашние, точно сговорившись, толковали про Аполлона Дмитриевича: «это наверное та (т. е. Грация Петровна) навязала ему привезти всю странствующую труппу. Нашли чем удивить».

Я заметил, что не только бабушка, но и мама, и даже незлобивая Надежда Павловна, все, понемножку, как-то нетерпимо относились ко всему, что исходило от Грации Петровны и от покорного ей во всем мужа.

В глубине души я не разделял этих чувств, не понимал их и не находил ничего, что оправдывало бы их по отношению к Грации Петровне.

Не говоря уже о том, что она была матерью пленившей меня Мани, и сама она шуршанием своих шелковых платьев и какою-то особенною, «не простою», манерою держать себя, всегда возбуждала во мне пытливое чувство не то удивления, не то любопытства.

В ее присутствии я чувствовал себя как-то взрослее, хотя, с тем вместе, она больше, чем кто-либо, приводила меня в смущение и даже некоторое оторопелое замешательство, когда обращалась непосредственно ко мне и глядела на меня, так же как на всех, своими, затененными красиво, глазами и приветливыми на щеках «ямочками».

Mademoiselle Clotilde, не сказавшая с нею и двух слов, так как Грация Петровна, знавшая хорошо немецкий язык, не говорила по-французски, на вопрос мамы: как она ей понравилась, довольно загадочно (т. е. загадочно для меня) ее аттестовала: «pour son age eile est bien coquette, et cela ne deplait pas aux homines»[14].

Сама Клотильда Жакото, как раз, была чужда всякого кокетства. Она одевалась всегда очень просто, не употребляла ни пудры, ни духов.

Когда мама ей раз подарила флакон парижских духов, она, не раскупоривая, держала его как украшение на своем туалете. Чистюга же она была большая и утром и вечером долго плескалась в воде.

Мама, смеясь, как-то сказала ей: «pour une francaise, Vous etes unique»![15] а она ей отвечала: «je ne viens раs de Paris, et je ne le regrette pas»![16]

Скоро все в доме узнали, что все жалование, которое mademoiselle Clotilde получала от мамы, а позднее и все деньги, который она зарабатывала уроками, она целиком отсылала своей нуждающейся семье во Францию.

И все проникались к ней все большим и большим уважением.

Когда она получала письма из дома, то бывала особенно в духе и, нежнее обыкновенного, ласкала сестру и меня.

В таких случаях она нередко говорила маме: «ah, si lee miens voyaient сотте je suis bien ici, ils seraient bien heureux».[17]

А мама ее подробно расспрашивала о матери, сестре и двух братьях, которые еще учились «au college»[18], и, потом, неизменно диалог заканчивался словами мамы: «Votre mere est deja bien heureuse davoir une fille comme Vous!»[19]

Глава пятнадцатая

В Кирьяковку, где нам, с мамой и mademoiselle Clotilde, отводилось верхнее помещение в доме, с его большим балконом, у которого «дедушкины тополя» переросли уже наши окна, мы наезжали только недель на шесть, в самый разгар летней жары, и каждый день ходили с мамой и Надеждой Павловной на реку купаться.

Буг в этом месте очень широк; противуположный берег виднелся отчетливо только своими контурами, но крестьянские избы, люди, лошади и коровы казались издали маленькими, точно игрушечными.

Для раздевания у самой воды была небольшая «купальня» т. е. деревянная будка, крытая соломой, от которой небольшой мостик вел и спускался лесенкой в реку.

Я купался обыкновенно с мамой, которая отлично плавала и меня научила, а сестра с Надеждой Павловной «барахтались» у самой лесенки, так как обе плавать не умели.

Mademoiselle Clotilde ходила купаться ранним утром одна, пока мы еще спали, так как не находила удовольствия купаться в жару.