Что глаза мои видели. Том 1. В детстве - [28]

Это был маленький плагиат, по инициативе самого Чирвы, тщательно скрываемый, не говоря уже о бабушке, даже от мамы.

Уроки Закона Божия мы стали брать довольно рано для моего возраста, так как приходилось сообразоваться с возрастом сестры, а не моим.

Для этих уроков мама пригласила отца Николая (и фамилию помню: Лисневского), только что назначенного настоятелем «греческой церкви», переведенного в Николаев откуда-то с севера.

Почему церковь называлась «греческой» — не знаю; там служили, как и в других церквах, на славянском языке, и пели все понятное.

Приглашению в дом отца Николая, в качестве законоучителя, предшествовала молва о нем, как о выдающемся, по своим достоинствам, священнослужителе. Греческая церковь вдруг стала модной, благодаря его проповедям и «боголепному» служению.

Когда он выходил с дарами, благодаря его проникновенному голосу, плавным движениям и скорбно наклоненной в одну сторону голове, казалось, что это сам Христос идет на земные страдания. Дамы на перебой спешили избрать его своим духовником.

Когда скончался отец Дий, мама, а с нею и мы, стали исповедываться и причащаться у отца Николая.

Его появление в Николаеве, и именно священником греческой церкви, стало тем боле знаменательным явлением для всего города, что его предшественник, отец Александр, (Гайдебуров) нажил себе здесь очень плачевную известность, был отставлен (едва ли не расстрижен), и доживал свой век где-то в соседней деревушке.

Говорили, что он часто служил, будучи нетрезвым. На исповедях дамы и девицы нередко выскакивали из под его епитрахили, расстроенные и негодующие.

Приводили случаи, когда он, почему либо недовольный своей исповедницей, лишал ее на другой день причастия, объявляя во всеуслышание, что «сия дщерь не достойна приобщения святых тайн Христовых».

Бывали слезы, истерики, чуть ли не обмороки. Отцы, мужья, братья являлись к нему с объяснениями, грозили жалобами, обещали расправиться с ним своими средствами.

Скандалы выходили грандиозные.

Но и это было еще не все.

Одно время по городу пошли упорные слухи о том, что в домах, преимущественно богатых купцов и зажиточных слобожан, стали происходить какие-то таинственные явления. Слышны были по ночам непонятные стуки, иногда, точно из подземелья, доносился «дьявольский» хохот, или продолжительные стоны, и т. п.

Порушили, что это проделки «нечистого», искушающего нетвердых в вере. Многие женщины стали кликушествовать и хворать.

Наряду с этим, через причетника и сторожа греческой церкви, пошел упорный слух, что никто, как отец Александр, мастер отчитывать кликуш и запойных пьяниц и служить очистительные молитвы, для изгнания из домов нечистой силы.

Народ валом стал валить к нему.

Купцы и слобожане стали приглашать его в свои дома «молебствовать» и «отжинать нечистого», как убежденно докладывала маме Марина.

Сама Марина водила к нему своего Николая «отчитывать от водки» и отец Александр «наложил на него заклятие», чтобы отвратить от пьянства.

Как выяснилось при расследовании (для этого из Херсонской Духовной Консистории было командировано какое-то важное духовное лицо), этими «отчитываниями» и «изгнаниями нечистого», отец Александр, при содействии своего причетника, выбирал от темного народа не малые денежные суммы.

Популярность отца Николая тем ярче воссияла, чем мрачнее была эпопея его предшественника.

В Страстные дни и Пасху я не пропускал ни одной его службы, так они были проникновенно-задушевны и вместе торжественно-живописны.

Я стаивал обыкновенно у него в алтаре и любовался, как он, усердствуя, воздевал высоко свои руки к небу, из под налезавшей на его шею жесткой ризы, как набожно устремлял свои взоры в высь, запрокидывая назад свою волнистую шевелюру.

Он считался священником «образованным» и мама любила присутствовать на его уроках.

В эту же зиму мама надумала пригласить учителя танцев, главным образом для сестры, но, попутно, и я должен был усваивать все «позиции» и даже пытаться танцовать «качучу».

Наш танцмейстер, по фамилии Дибольт, немолодой, длинный, худой господин, приходил на урок танцев со скрипкой, которую держал в суконном чехле и носил под мышкой. Раздевал сперва методически свою скрипку, потом уже раздавался сам, приглаживал свои жиденькие, с сединой, височки и входил в зало в полном параде, со скрипкою в одной руке, со смычком в другой.

Он являлся на уроки всегда во фраке, с очень короткими позади фалдами, которые не повисали, а как-то смешно топорщились и поднимались почти торчком, когда он приседал, показывая сестре, как надо делать «глубокий реверанс», или показывал мне, как, «шаркнув ножкой», должно отвесить «глубокий поклон» старшим.

Объяснялся он на ломанном русском языке и называл себя «славянином». Играл он на своей скрипке, подтанцовывал с нами и подпевал свои команды одновременно. «Глиссэ вперед, глиссэ назад, право, лево» и «раз и два и три, четыре» — все это сопровождалось тончайшим пиликанием на двух струнах скрипки.

Из модных танцев учил он нас головокружительному «в два па», вальсу, который только один и дался мне вполне, а еще польке и польке-мазурке.

Сестра очень быстро усваивала указания нашего танцмейстера, я же не отличался грацией и был мешковат в движениях.