Что было, что будет - [7]

Дочь свою Марфу старик не видел давным-давно, уж очень она далеко жила с семейством, в Магаданской области. Ей было под шестьдесят, и это тоже вдруг показалось ему странным. Считай, старуха, как и он сам. Однако думать о ней как о старухе он не мог и гораздо яснее и охотнее представлял ее вот такой, как Аленка, крохотной, белоголовой, и даже день похожий в памяти мелькнул, зной, пыль, дорога, глиняная раскрашенная свистулька в руках у дочери, и свист, ее вроде бы услышал старик, резкий, заливистый и в то же время едва уловимый, приглушенный далью в полсотню лет… Вообще окружающий его настоящий, действительный мир часто представлялся старику миражно зыбким, а воспоминания далекой молодости и детства бывали так ярки и выпуклы, что приобретали почти силу реальности, и тогда казалось, будто начало и конец жизни сходятся, сплетаются воедино до нерасторжимости, и вся жизнь являлась вдруг в единстве, и всю ее можно было просмотреть насквозь.

Дом Силантия был вполне еще крепок, а голубые новенькие наличники даже придавали ему бравый, залихватский вид. Старик вспомнил, что дощатый коридор с широкими, в мелкий переплет окнами делал он сам. Во многих сельских домах была его работа, накопилась за долгие годы. Приятно было узнавать ее, иной раз совсем как-то неожиданно. Посмотришь, ан потолок-то он сам настилал или рамы вязал, или крылечко сколачивал. А коридор вот этот делать ему помог Силантий, хотя проку от его помощи было немного. Мешал скорее, то байкой отвлечет, то перекур затеет. Да и обрывал дело, едва солнце на закат шло, — все, мол, конец, надо и поужинать не спеша, и по чарке принять. Лишку покойник не перерабатывал, любил пожить прохладно.

Входя в дом, старик не верил, что не найдет в нем всегдашнего своего приятеля живым. Не мог этого представить. Казалось, открой дверь — и Силантий вот он, на любимом своем месте у окошка самокруткой дымит.

В горнице возле стола стояла невестка Силантия Ольга и резала ножницами какую-то белую ткань. Была она толста, низкоросла, с деловитым, нахмуренным лицом. Рядом с ней растерянно толклась маленькая старушка, бабка Настасья, жена Силантия.

— Доброго здоровья, — сказал старик, остановившись у порога.

— Здорово, дед Иван! — зычно отозвалась Ольга.

Бабка Настасья, взглянув на старика, молча поднесла к глазам угол косынки, словно именно этим отвечая на приветствие.

— Что, с дружком попрощаться пришел? — спросила Ольга.

— Надо!

— Дело нужное, — с обыденной простотой подтвердила Ольга. — Счас проведу, а ты на минутку-то присядь.

Бабка Настасья села рядом со стариком и плакала с каждой минутой все сильнее. Можно было подумать, что именно приход постороннего человека позволил ей наконец свободно делать это. Старику стало жаль ее. «При такой-то бойкой и не поплачешь вволю, — подумал он, глядя на Ольгу. — Ишь, покрикивает. Неужто и моя будет такая при подобном случае?»

— Как же это Силантий-то?.. — спросил он.

— А вот так! Лежать-то не лежал, считай. Все на двор да на двор его тянуло, ну как дите малое, — охотно объясняла Ольга. — Чуть что, а он уж по стеночке гребется, вольным воздухом, стало быть, дышать. А какой там воздух, выполз из дома и тут же цигарку вертеть. Так вот вчера под вечер его с цигаркой этой проклятой и нашли на бревнах, она-то дымится еще, а он мертвый.

«А ведь неплохо, — подумал старик. — И погодка вчера отменная была. Так-то можно оно, на белый свет глядючи. Не то что в стенку смотреть или, скажем, в потолок…»

— Ну, пойдем, — пригласила Ольга, — погляди на приятеля.

Силантий лежал на столе, до подбородка прикрытый простыней. Закинутое лицо его было изжелта-белым и спокойно-торжественным. Чувство робости и почтительности овладело стариком, он выпрямился и вытянул по швам руки. Никогда раньше он не видел у Силантия такого важного, такого значительного выражения. Казалось, что тот, всегда суетливый, подвижный, разговорчивый, наконец-то впервые задумался над чем-то большим, главным в жизни, и что-то в ней понял. Только вот о том его теперь не спросишь, самому скоро узнать придется, подумал старик.

Он стоял, смотрел, и время то ли сгустилось так, что шевельнуться в нем нельзя было, то ли исчезло совсем. Старику чудилось, что торжественный покой, бывший в Силантии, затягивает и его, медленно и неуклонно гасит и чувства, и мысли. Он не мог уже понять, давно он стоит здесь или недавно, минуты прошли или, может быть, часы? Монотонно гудела муха, и этот звук казался вечным, существовавшим всегда. Ничего, кроме этого звука и застывшего лица Силантия, старик не воспринимал, пока вдруг не услышал рядом всхлипывание.

Он скосил глаза, увидел рядом бабку Настасью, и живой звук ее плача вывел его из состояния забытья. Он переступил с ноги на ногу и осмотрелся.

Маленькая комната была ярко освещена солнцем. Лучи его врывались, вламывались в открытое окно, слепящими пятнами горели на стенах, полу, скудной мебели. В них реяли, поблескивая, редкие пылинки. За окном сверкали молодые, свежие темно-зеленые листья сирени сада, а у верхнего обреза оконной рамы весело, празднично голубело небо со снежно-белыми грудами облаков. Старик увидел все это с пронзительной, бьющей в глаза силой и резкостью, с отчетливостью новизны, почти с удивлением. У него было такое чувство, словно он только что вернулся в этот теплый, светлый, приветливый мир после долгой-долгой отлучки. Ему казалось, что он успел истосковаться и по солнечному свету, и по зелени деревьев, и по синему майскому небу и наконец-то обрел, получил все это вновь. Радость от сознания того, что он жив, способен ощущать, видеть и слышать, током прошла по его старому телу. И сразу же, вслед за этой горячей, текущей волной радости он понял вполне и впервые, что Силантию никогда уже не увидеть синевы за окном, не услышать воробьиной возни в кустах сирени, не уловить тянущий из сада запах земли и травы…