Что было, что будет - [6]

— Слыхал, дед Силантий помер? — спросил Федор.

— Да ты что?

— Вчера вроде бы. Чему удивляешься-то? — Федор усмехнулся, дернув углом своего твердого рта. — Ему ж годов девяносто было. Пора.

— Одногодки мы, — сказал старик тихо.

— Смотри-ка, а я думал, он постарше, квелый такой дедуля был.

— И от чего ж?

— Ха! — опять усмехнулся Федор. — Да разве в таких годах разбирают? Срок подошел, только и всего.

Старик постоял, потупившись, молча повернулся и, пришаркивая подошвами, побрел во двор. Постоял и там, соображая, куда бы теперь ему приткнуться. Наконец сел на чурбачок у стены сарая. Хорошее было местечко — укромно, тихо, солнышко припекает…

Ему хотелось побыть одному, подумать о чем-то особенном, значительном, но мысли не шли. «Силантий помер», — повторял он про себя, и только это вновь и вновь надоедливо повторялось, мелькало у него в голове. Зато в том, что он видел и слышал вокруг, произошла некая странная перемена. Ярче все стало, ощутимей и внятней, толкалось настойчиво в глаза и уши. Майская молодая зелень сделалась словно бы еще зеленее, сквозящая в ней небесная голубизна погустела, дворовый мусор под ногами стал как-то особенно, надоедливо пестр, кудахтанье курицы за спиной, в сарае, показалось старику таким гулким, раскатистым, что он даже вздрогнул.

Он сидел, смотрел, слушал и, когда мысль о смерти Силантия незаметно ушла, выскользнула у него из головы, тогда-то тот и вспомнился ему живым. Пацаном лет десяти с огромной самокруткой в зубах. Рядом была школьная дощатая уборная, прячась за которую они курить в ту пору приучались. И день был похожий, зелень, солнце вокруг, а Силантий самокруткой попыхивает неумело, щурит от дыма конопатое свое лицо… А вот он же, хмельной, однорукий, пляшет на День Победы у правления колхоза. Пустой рукав выскочил из-под ремня и мотается, треплется, ветром его заносит, и видеть это нехорошо, жутковато… Вспомнил старик и последнюю свою встречу с Силантием месяца два назад. Говорили, что он совсем плох, едва ли не помирает, а старик застал его дома все с той же вечной самокруткой в зубах. Великий был табакур и не признавал ничего, кроме махорки. Можно ведь было б чего-нибудь полегче смолить, полный сельмаг курева, ан нет, дай ему махру, от которой аж глаза слезятся. Посмотрел тогда старик на дымящего Силантия, послушал его всегдашний матерок (он и матерщинник тоже великий был) и решил, что жить тому еще долго. Но ошибся, выходит…

«Силантий умер», — вновь, как и несколько минут назад, мелькнуло у старика в голове, но теперь эта мысль не казалась уже пустой и легкой, не скользнула краем сознания, а заполнила его до краев. В ней был простой и страшный смысл: Силантия нет больше в этом мире. Нет и никогда не будет. А следующая очередь — за ним. Еще несколько дней, месяцев, лет, может быть, и он сам, вслед за Силантием исчезнет в черной бездонной яме. Это представилось старику так явственно, так ярко, что озноб пошел у него по коже, и он невольно шевельнул пальцами, словно пытаясь схватиться за что-то. Ему было трудно усидеть на месте, и он поспешно встал и растерянно и испуганно осмотрелся. Все вокруг было хорошо знакомо, но казалось теперь обманчивым и зыбким. Ему почудилось, что дом, крыша его, ствол яблони с глянцевитой корой, утоптанная, замусоренная земля под ногами — лишь тонкая, готовая вот-вот расползтись, порваться оболочка, под которой ждет, сторожит его, как и каждого человека, зловещая пустота.

Он бесцельно и суматошно сделал несколько шагов и замер. Надо было делать что-то. Он знал, чувствовал необходимость занять и руки свои, и голову какой-нибудь работой. Тогда ему станет легче.

Он вспомнил про разделочную доску, которую обещал невестке, и глубоко перевел дыхание. Ну конечно, этим он теперь и займется. Дело приятное, веселое, душевное, можно сказать.

Работая с самозабвенным напряжением, старик успел закончить доску к обеду, к возвращению невестки с фермы. Получилась она у него на редкость удачной — легкая, ладная, с плавно выгнутой, прямо-таки просящейся в ладонь рукояткой. Под конец он и наждачком по ней прошелся, и стеклышком поскоблил, и дубовая древесина засверкала как полированная. Увидев доску, Татьяна даже засмеялась от удовольствия.

— Ох, хороша! — воскликнула она. — Спасибо, дедушка, уважил! Да на ней-то, на такой, и резать грех, ее б на стенку повесить надо…

Неподалеку от дома Силантия, в тени жавшегося к забору бурьяна, играли две девчушки.

— Знаешь их? — спросил старик внучку.

— А то нет! Это же Светка с Зинкой.

— Ну вот и иди с ними пока побудь.

— Я с тобой хочу! — капризно крикнула Аленка.

— Со мной нельзя. Давай, давай и жди меня тут, никуда не девайся. Я скоро.

Аленка неохотно, загребая по дорожной пыли тоненькими загорелыми ножками, направилась к девчонкам. Старик, глядя ей вслед, со странным удивлением, словно только что осознав это, подумал, как она еще мала. У него же правнучка почти такая, года на три помоложе всего. Да, точно, той три, этой шесть. А могли бы даже и поменяться местами, и внучка младше правнучки была б. Чудеса да и только. Вот что значит, когда все не по порядку, не по ладу идет. Поздно женился сын второй раз, поздно и ребенка завел. Куда это годится — в пятьдесят лет такую крохотную иметь, да еще одну-разъединую.