Что было, что будет - [8]

Бабка Настасья, стоящая рядом, продолжала влажно, прерывисто всхлипывать, и старик вновь обратил на это внимание и сам почувствовал себя готовым заплакать. О Силантии, о себе, о Настасье, обо всем, что было вокруг и с чем скоро придется проститься.

И опять, словно в этом был некий особый смысл и даже необходимость, старику представился молодой, давний Силантий — с гармонью в руках, широко растягивающий ее малиновые мехи. Играя, он и притопывал, и пел, обнажая плотные белые зубы, и только голоса его старик не сумел услышать. А перед Силантием плясала с белозубой улыбкой молодая Настасья, его зазноба… Видение было и кратким и долгим, и, оторвавшись от него, старик опять увидел и тело Силантия на столе, и бабку Настасью рядом. От резкости перехода у него даже чуть закружилась голова. Ведь только что он видел их обоих совсем другими! Значит, были же они где-то, сохранялись в их том, давнем, молодом облике, если он смог так явственно их увидеть! Значит, мертвого Силантия вспомнив, можно словно бы оживить его на миг, дать ему возможность частушку спеть, цигарку выкурить…

Эта и странная и простая мысль подействовала на старика как глоток свежего воздуха. Он и в самом деле глубоко перевел дыхание и понял, что прощание его с Силантием кончилось.

Все увиденное во дворе было ему сейчас особенно приятно и мило своей обыденностью: куча желтого песка; свежепобеленная, чуть синеватая стена сарая; три пестрые, с пятнами зеленой краски на спинах курицы; цинковое помятое корыто; тележное колесо со сбитой набок ржавой шиной. Старик стоял, как бы заново привыкая ко всему этому, и слушал доносящееся из сарая постукивание. Это был звук, который он смог бы без труда отличить от сотни других, похожих, — звук удара острого металла о дерево: тугой, плотный, с небольшим чмокающим оттенком. Казалось, что удар производит не человеческая рука, что дерево и металл притягиваются друг к другу некой внутренней, влекущей их силой и именно жадность взаимного влечения рождает этот ладный звук. Старик иногда думал, что между деревом и металлом существует тайное сродство, и поэтому так приятно рубить, тесать, строгать дерево острым металлом. Он постоял, послушал и почти невольно направился ко входу в сарай. Плотницкая работа, и вид ее, и звук, и запах, всегда привлекала его, и он испытывал при этом нечто вроде ревности — как же, мол, так, работа идет, а без него?

В сарае, прямо перед настежь открытой дверью, стоял внук Силантия Яков и обтесывал топором край доски. В сторонке на сдвинутых вплотную ящиках виднелся готовый уже почти гроб.

— А, дед Иван! — крикнул он приветливо. — Заходи, заходи!..

Яков, мужик лет тридцати, был невелик ростом, сух и суетлив. Красное курносое лицо его постоянно меняло выражение — губы то сжимались, то кривились на сторону, глаза бегали, голова дергалась, словно он все время поправлял ее на плечах. От Якова потягивало водкой, и его хмельноватая оживленность показалась старику неприятной. «Ишь, развинтился как, — подумал он с осуждением. — Ни стыда ни совести».

— Видал, занимаюсь чем? — спросил Яков.

— Как не видеть.

Старик подошел к гробу, потрогал пальцами за край. Сделано было — хуже некуда. Доски кривые, шершавые, между ними щели, хоть палец просовывай. Да и мелок был гроб, и скособочен, и в плечах вроде бы узковат.

— Что ж это ты, едрит твою налево, для родного деда такую хреновину сколотил? — в сердцах сказал старик. — Неужто ж постараться нельзя было? Сам не можешь — меня б позвал!

— Какая разница! — усмехаясь, отмахнулся Яков. — Чай, не на выставку выставлять. Все одно сгниет.

— Если б разницы не было, штаны б через голову надевали! Понятие надо иметь и совести чуток!

— Ничего, матерьяльчиком обтянем, и за милую душу сойдет.

— Вам лишь бы обтянуть да замазать. Очки, понимаешь, втереть! А ты по-настоящему вещь сделай, чтоб она насквозь вся качественная была.

— Надо будет, сделаем.

— Вот ты и сделал. А если б тебе такой?

— А мне хоть и никакого! — хохотнул Яков. — Меня хоть так просто пускай закапывают, один черт.

— Дурак! Залил глаза…

— Но-но, полегче, дедуля! Ты меня не дури. Старость твою уважаю, а то б я тебе выдал пару ласковых. А что касается… Ну, выпил, за упокой души, а как же? Чего ты на меня уставился? Думаешь, деда мне не жалко? Жалко, мировой был дед. Хоть выпить, хоть покурить. И баб не признавал, что сам хотел, то и делал. А это теперь нечастая картина. Бывало, скажет: ты, Яшка, главное дело, будь сам себе голова. Не, он дед был хороший, а только что ж теперь? Плакать, что ли? Век прожил — дай бог всякому.

— Слушай, может, мы с тобой сейчас переделаем эту штуку? — предложил старик.

— Да ты что! Я ж тут четвертый час неотрывно мордуюсь, а теперь наново начинать? Нет, пускай как есть остается. Авось дед меня не осудит, он на такую ерунду внимания не обращал.

— Ну, смотри, на твоей совести.

— Ничего, она у меня крепкая. На похороны-то завтра приходи, часам к одиннадцати.

— Должон.

«Ну уж нет, — думал старик, выходя со двора и отыскивая глазами внучку, — я уж сам себе эту штуковину сделаю. А то Федор, глядишь, сколотит на скорую руку — это ж стыд будет столяру в подобном ящике лежать. Сделаю из дуба, доски-то как раз есть, да на шипах для крепости. Игрушка будет, хочешь кумачом обтягивай, хочешь так оставь, еще даже лучше. А может, прав Яшка? — мелькнуло у него. — Может, оно и впрямь без разницы, так ли, сяк? Для самого-то, конечно, все едино, а для живых людей есть разница. Смотреть будут, судить. Нет, сделаю».